Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

не про Амалию. Это кажется несколько странным, во всяком случае мне кажется, ведь если кому и не занимать амбиций, так это Амалии, которая страдала на протяжении всей юности, чтобы доказать собственную исключительность. Но в эти годы почему-то мы видим ее довольной, совершенно довольной. Чем бы она ни занималась, у нее на губах улыбка, она спокойна и приветлива, но при этом присутствует и некоторая рассеянность, которая сопровождает ее со дня свадьбы и которая исчезает лишь в редкие моменты, о которых мы поговорим позже. На фотографиях бросается в глаза, насколько она похожа на некоторые картины, висящие на стенах их дома. Она носит белые свободные платья, волосы развеваются, словно у ангелов Рафаэля, ее руки выглядят безвольными и какими-то робкими — они уж точно ничего не смогут удержать, тем более такой неподатливый фрагмент реальности, как Карл Лауриц. На снимках она почти всегда в профиль, словно не хочет встречаться с чужим взглядом. Она вечно смотрит куда-то вдаль, взгляд у нее мечтательный, как на картинах ее современников, изображавших анемичных женщин на кладбищах у Средиземного моря, на фоне пиний и надгробных камней, на исходе дня, когда кажется, что свет устремлен к чему-то недостижимому.

Амалия в эти годы часто погружается в задумчивость. Фотографии не лгут, мечтательная рассеянность — характерная черта ее натуры. По утрам, когда дом кажется пустым и безжизненным, она часами сидит в саду. В такие дни перед ней всплывают образы из ее детства в Рудкёпинге, они сливаются с ее нынешней жизнью в какую-то мерцающую картинку, и ей становится ясно, что она всегда была избранной и теперь это подтвердилось.

Когда Карл Лауриц возвращался из своей конторы, Амалия чаще всего была дома. Но ему никогда не удавалось сразу ее найти. Он переходил из одной комнаты в другую, ожидая вот-вот увидеть ее, в том молочно-белом свете, который всегда, независимо от времени года, наполнял эти комнаты — из-за больших окон, прозрачных занавесей и близости моря. Обычно ему так не терпелось ее увидеть, что он сбрасывал сюртук, бросал трость и, позабыв про шляпу и сапоги, устремлялся на поиски. Он звал ее, называл папочкиным сокровищем, окликал «где же моя маленькая женушка?» и «ку-ку». От нетерпения голос его становился хриплым, у него перехватывало дыхание — ведь всякий раз, когда он уходил с работы, его охватывал страх: а вдруг она его покинула? И он вновь несся на своем лимузине по Странвайен, потом взбегал по лестнице, и лишь оказавшись на втором этаже, немного сбавлял скорость.

Он всегда находил ее там, где не ожидал найти: на площадке лестницы, в каком-нибудь эркере, или в комнате, в которую обычно редко кто заходил, или на скамейке в дальнем углу сада. Она всегда встречала его взглядом, в котором сквозило удивление, словно хотела спросить: «Это и вправду ты, Карл? Забавно!» Такое приветствие не могло не оказывать воздействия. Хотя ритуал этот много раз повторялся и даже стал некой частью их брака, как молочный свет в комнатах или время ужина, Амалии всегда удавалось распалить Карла Лаурица своим напускным равнодушием. Он обескуражен и на минуту замирает на месте, не в состоянии даже поцеловать ее в лоб, а как только он вновь берет себя в руки, она уже ускользает прочь, бормоча себе под нос, что она действительно немного устала и что сегодня какой-то ужасно длинный день. Карл Лауриц следует за ней, но очень осторожно, возможно потому, что она сказала: «У меня действительно страшно болит голова, но расскажи мне все-таки, что у тебя сегодня было». Ответить он ей не может, у него пересохло во рту от всей той мешанины чувств, которая обуревает его. Он медленно идет за Амалией, которую внезапно теряет из виду и которая затем появляется из-за колонны, или из-за дверцы, через которую подают еду, или окликает его с верхнего этажа, и все время между ними оказывается либо стена, либо вазы с цветами, либо балюстрада. В эти вечера они напоминают актеров, которые наедине друг с другом репетируют сцену свидания, а может, это отчасти так и есть. По мере развития этой жестокой игры в прятки в Амалии появляется что-то от пантеры, а Карл Лауриц все больше и больше выходит из себя, и в конце концов он в каком-то месте настигает ее. Разыгрывается борьба, и каждый раз Карл Лауриц вновь удивляется тому, что за хрупким телосложением и слабыми руками его жены на самом деле скрывается сила, сравнимая с его собственной. Какое-то время, которое Карлу Лаурицу кажется нескончаемым, они кружат по просторным комнатам, где зеркала во много раз умножают их борцовский захват, выталкивают их в другие комнаты и на другие этажи бесконечной чередой отражений, которые, кажется, заполняют весь дом и в которых отчетливо видно, что когда Карл Лауриц, наконец, срывает с нее черное нижнее белье, то ему это удается лишь потому, что Амалия внезапно переходит на его сторону и сама сдирает с себя ткань, а потом вцепляется в него, они катятся по полу и в конце концов оказываются там, где уже нет зеркал.

Облегчение, которое Карлу Лаурицу приносила их любовь, длилось всегда очень и очень недолго. Когда он приходил в себя, Амалия уже вставала, поправляла одежду и куда-то исчезала, и он снова отправлялся на поиски. Когда он находил ее, лицо ее вновь было непроницаемым, надменным и каким-то изможденным. Жгучая ярость душила его, но он был бессилен что-то изменить. Он смиренно прогуливался с ней между кустами роз или пил чай, но в глубине души кричал самому себе, что еще мгновение назад они, черт возьми, катались по полу, мгновение назад она теряла контроль над собой и жадно прижимала его к себе. И что со всем этим, черт побери, стало? Куда подевалось ее ненасытное желание и почему здесь, в зимнем саду, она снова похожа на монахиню или школьницу, а ему приходится довольствоваться воспоминаниями, в которые он с трудом верит и из-за которых он на следующий день, и снова на следующий день должен играть бесконечные сцены преследования? И сцены эти продолжались в видениях, после которых он приходил в себя в одиночестве на паркетном полу со спущенными штанами, полностью утратив контроль над происходящим, при том что с раннего утра и до этого катастрофического мгновения ежесекундно все контролировал.

Амалия ничем не могла ему помочь. В самом начале он еще пытался заставить ее признать страсть. У него ничего не получилось. Полностью сохраняя самообладание, она говорила о чем угодно, только