Из Магадана с любовью - Владимир Данилушкин

Когда Крысюк шел вечером домой, весь город был припорошен первым снегом, который на сей раз лежал на улицах и площадях, а не только вершинах сопок. А тот, какой был — подготовительный, что ли? — Притворно удивился Крысюк, помня о прежнем своем изумлении. Удивительно, как только белые хлопья не сваливались с веточек лиственниц, даже самых тонких, должно быть, пропитались липкой приморской влагой. На рябиновых гроздьях они лежали наподобие ваты, некоторые ягодки упали вниз и смотрелись красными глазками из снежной толщи.

Большая городская клумба возле дворца культуры с астрами, настурциями и календулами покрылась снегом, и невозможно было оторвать глаз от мешанины желтых, синих, оранжевых лепестков и холодной завораживающей белизны. Острая жалость к погребенной красоте пробежала по жилам, и все системы его сжались. Наверное, он не смог бы даже проглотить глоток чая с лимоном, если бы налили. Впрочем, не стоит брать так близко к похолодевшему сердцу, можно его отморозить. Бывает свежезамороженная клубника, так и цветы, успокоил он себя.

И вспомнил горечь на губах и в ноздрях, когда в костер бросают березовые ветки, в первый миг, пока не вспыхнут листья, они пахнут пронзительно и спиртово, это вопль запаха. Костер под названием «Сибирская осень», где прошла его юность, горит долго, по месяцу и более, и в первый день, когда ударит заморозок по ветвям, как по рукам, стоит пронзительная грусть, и обидно за всю эту зелень, и оторопь берет, потом, когда пожухнут листья, человек смиряется, начинает считать цыплят. Наступает бабье лето и, не в пример Магадану, еще с месяц можно наслаждаться теплом.

Однажды он был на свадьбе, познакомился с девчонкой, провожал ее до дома, целовал руки, и они пахли русалкой — от черной икры, которую подавали на комсомольско-молодежном пиру. Где она теперь, не о том речь, а о том, почему вспомнилась — неужто, морской ветерок принес такую фантазию? Потом девушка всегда пахла сладостью, слюнки текли от ее аромата, и это вовсе не духи, а карамель, русалка работала на фабрике «Красная Сибирь». И сейчас откуда-то донеслась сладкая восточная нота, но ее смял литой магаданский ветерок. Если пить этот влажный воздух, вдыхать слабый отдаленный аромат рыбки корюшки и йода водорослей, в ответ изнутри клокочет влага, заполняет гортань и носоглотку. Хочется вдыхать поглубже, чтобы стало больно легким и закружилась голова.

В порыве чувств он прочел тогда русалке «Увяданья золотом охваченный…» Она перебила, кстати, мол, напомнил, ведь Жердяев у нас так и остался неохваченный культурно-массовой работой, не удалось затащить в хор, женский, правда, но искусство требует жертв, как и все, что связано с прекрасным полом.

Морской ветерок, Крысюк неуверенно называл его бризом, набегая из-за домов, имел запах стерильных простыней, как после бани, где ты смыл следы пребывания в больнице. Крысюк не хотел развивать эту тему, поскольку неминуемо скатывался к яркому стопорящему видению всеобщего финала: он на холодном, залитом светом, столе, голый — не то слово, холод проникает внутрь, к самому сердцу сквозь хирургический разрез, все кончено, льдинками стынет кровь. Несколько лет подряд не проходит и дня без такой картинки. Это отнимает много сил — страдать и нейтрализовать свое страдание, пережигать его во внутренней печурке. Он давно убедился в том, что жить невозможно без хорошей ежедневной анестезии, но старался ограничивать себя, чтобы не спиться и не попасть в алкогольную зависимость.

Переходя улицу, поскользнулась и приземлилась на красивый аккуратный зад симпатичная не старая женщина, и ее красивые ноги в телесного цвета колготках стали на мгновение видны от колен и выше. Крысюк готов был голову отдать на отсечение, что это русалка из его юности, даже приостановился, чтобы уловить обонянием ее карамельный аромат. Но виденье растаяло в следующий миг. Он готов был догнать ее, если бы не опасенье новой сердечной раны. Встречая примелькавшихся женщин на улице, он поражался их ухудшающемуся внешнему виду, отказываясь верить, что и сам необратимо постарел.

Крысюк пересек улицу, с крыльца магазина «Полярный» глянул на север, улица уходила в гору за горизонт, и в наползающих сумерках казалась отвесной стеной, украшенной гирляндами огоньков, и неторопливые автобусы ползли вверх, как жуки, цепляясь своими колесиками, как присосками, за серый, блестящий от таявшего снега, асфальт. Он любил этот полный экзотики вид и жалел, что не обладает даром изображать на полотне уголки города, полные особой прелести, печальной красоты, щемящей нежности и раздумий о конечности бытия. Он мог лишь воспроизводить их в своем воображении, закрыв глаза, чтобы заснуть. Сумерки, нежно перемежаемые с первоснежьем. Потрясение. Ну, ясно. Снег пробуждает художника, но только какого — не рисовать же носом, чтобы получилось несколько расквашенных капель и насморк. Стена света, магазин «Полярный», шелудивый малый продает картофель в двух пакетах, у него слюни бегут от предвкушаемого принятия на грудь.

Резкий энергетический удар вдруг обрушился Крысюку в лицо. Он не сразу понял, что это такое. Конечно, запах. Вдруг обострившемся обонянием уловил не только волглую свежесть уличного полупростора, но и гниль зубных протезов, неповторимый букет лука, чеснока, уксуса, ацетона, произведенного в недрах больного желудка из некачественного алкоголя, плохого табака, немытого тела и не стираного белья, что легко обозначалось как запах бича. К этому аромату нищеты — лагерно-больничному духу легко приблизиться. Надо только спать одетым, изредка мыться хозяйственным мылом, одновременно сменять белье и хлорировать его, стирать портянки, сушить в комнате валенки и держать в связках лук, поближе к теплу, курить махорку и вживить в себя степенное прозябание волкодава.

Окровавленное ухо и точный его след на воротнике когда-то светлой куртки — вот что увидел Крысюк. Человек дохнул на него, все более обнажая содержимое своего желудка, из которого никогда не делал тайны. Крысюк задержал дыхание, пытаясь перекрыть поток неприятных запахов. На висках вздулись жилы, похожие на провода высокого напряжения. Незнакомец застал его врасплох, будто клеем «Момент» приклеил.

— Мама мама… Мама моя, старушка, ушла в мир иной, а я как увижу старушку любую, не могу, не могу, плачу…

Крысюк сжался, вся тщета и никчемность жизни черным тараканом по белому столу пробежала в его сознании. Морально он был готов к тому, что этот взволнованный человек попросит у него некоторую сумму на хлеб или назовется инвалидом, которому недостает денег для изготовления протеза, погорельцем, да мало ли что еще и мысленно отсчитывал сумму пожертвования, чтобы не обидеть ни его, ни свою скромную совесть.

— На скамейке сидит и плачет, платочком утирается. Ну, ты представляешь, да? Чего плачешь, кто обидел? Невестка, понимаешь, ли, обидела, а? Затаила подлянку старушке сотворить, посадить ее в психушку, а квартиру оттяпать. Во, змея, секи! Ну, я, понятное дело, домой ее проводил. Правда, квартира хорошая, дом тихий, возле Магаданки. В доме тишина, чистота и порядок, аж в сон бросило. Давай, говорю, мать, бумагу и ручку. Буду тебя подговаривать, как права свои защитить. Депутату писать будешь. Неважно, я подскажу. Такое мы с ней душевное письмо сочинили, что хоть плачь. Себе бы так.

Крысюк представил недавние свои эпистолярные страдания и чуть было не оборвал на полуслове непрошеного собеседника. Но в следующий миг понял, что окончательно увяз в словесной паутине, сдался на милость победителя и терпеливо слушал до конца.

— Старушка прочитала, удивилась. А теперь, говорит, за работу и успех как бы безнадежного дела должен ты рюмку тяпнуть. Достала капустки, рыбки и бутылку водки, граммов сто на донышке. Выпил. Посидел. Домой собрался. А пенсионное дома забыл. Поехал на арапа с Веселой, так высадили и выстыдили. Пешком потопал. А у меня геморрой, вишь, штаны в крови. — Крысюк увидел на воротнике куртки нарисованное кровью ухо и хотел, было спросить, что тот называет штанами, но не отваживался прерывать такой потрясающий рассказ. — Устал я, больно. Присел на бордюр, а тут вороной подкатывает. Давай, говорит, отвезем, где люди с устатку отдыхают. Я говорю, если б вы знали, товарищ сержант, что с моей мамой сегодня случилось, вы бы таких предложений не делали.

Повернулись, уехали. Во как надо на гниль давить! Понял? Ладно, теперь самое интересное расскажу. Прихожу домой, супружница моя, мы с ней десять лет расписаны, почему, говорит, нажрался и где. Она астмой болеет и запах чует, даже если ни капли не пил, а укол спиртом смазал. Ну, я ей что-то резко ответил. Слово за слово, кулаком по столу. А она чем-то мне как огреет по голове до кровищи! Вон глянь! — Он снял шапку и показал слипшиеся от крови волосы. Ты, говорит, фатирант, и уметайся с моей фатеры. Нарочно язык ломает, кобра. Ну и пошел. Две недели уже хожу.