Родня - Рустам Валеев

— А в Михайловских лесах грибов, говорят! Ты знаешь, грибы можно собирать даже под снегом.

— Под снегом? — сказал я. — Я никогда не слышал. Впрочем, я никогда и, не собирал грибы. А вот хорошо: едешь себе, едешь по полю, остановил машину и — в лесок. И собирай сколько хочешь. Потом опять едешь и едешь, и тебе попадаются опять леса, или пруды, или озеро. Всего наглядишься…

— Значит, ты любишь ездить?

— Ездить? Да мне и не приходилось особенно ездить. А походить пришлось. Мы ведь почти в каждом селе побывали. — Я помолчал. — Нет, ездить мне не пришлось. Но вот Алчин, например… у него такая работа.

— Ах, Алчин! — она рассмеялась. — Ему-то не очень нравится ездить. Да и не такое это веселое дело: все в дороге, ночевки в поле. Приехал — и тут же назад. Да и получает он Меньше, чем трактористы. А те всегда дома.

Нет, наверно, вчера они не так уж сильно ссорились. Может быть, только поворчали друг на друга, как это, наверно, бывает в семейной жизни. А сейчас она не таит на него никакого зла. И не такой уж, наверно, он ревнивец, а просто надоело мотаться и получать за это меньше, чем другие. Нет, правда, если бы они крупно поссорились, то она не была бы такая веселая… Но я-то почему заговорил об этих дорогах (едешь себе, едешь!), об Алчине? Может, мне хотелось увидеть, как помрачнела бы она при одном упоминании его имени? Или, может быть, пожаловалась бы на него?

Мы все еще стояли под деревом, и на нас медленно падали листья. Я подставлял руку, но ни один не удалось поймать. Я по-прежнему был взволнован, и опять мне стало казаться, будто я уже связал себя обещанием Сильвестрову остаться в совхозе. Как странно: еще никто не посягнул на мою свободу, а только спросили: может, останешься? — и я уже почувствовал себя связанным.

— Зейда, — сказал я тихо, — сегодня Сильвестров сказал мне… а, да стоит ли говорить?

— Что, что сказал Сильвестров? — спросила она.

— Он сказал, не хочу ли я остаться в совхозе. И работы, говорит, навалом.

— Работа нашлась бы, — сказала она. — Ну, а что ты ему ответил?

— Да ну его! — сказал я совсем уже по-мальчишески.

— Сильвестров — хороший человек, — сказала Зейда. — Алчин на него злится, но Сильвестров тут ни при чем. Алчину вообще здесь не нравится, ему хочется поехать на лесоповал.

— А ты?

— Я ведь не здешняя, ничто особенно меня здесь не держит.

— А я думал… знаешь, о чем я думал? — Что-то горячило меня, и я уже знал, что скажу несусветную чушь, но остановиться не было сил. — Я вот думал: скажу Алчину, что остаюсь в совхозе. Так он бы, наверно, сразу прогнал меня с квартиры…

— Идем отсюда, — сказала она. — Ну, идем! — И она не тронулась с места, пока я не шагнул. Я пошел быстро, не оглядываясь на нее, чтобы только она не увидела, какое смущенное и глупое у меня лицо. Мы уже вышли из леска и опять шли по проселку, а там — хранилище и окраинные дома, так что ничего другого не оставалось, как идти домой. И все-таки за хранилищем я остановился.

— А что, — спросил я, — правда, я ерунду сказал?

Она рассмеялась и даже толкнула меня в плечо.

— Конечно, ты сказал ерунду! — говорила она и смеялась. — Конечно, ерунду! Ну что тебе Алчин, господи!.. Да он бы, может, стал рассказывать про леспромхоз и звать тебя туда!..

— А почему вы с ним ссоритесь? — сказал я, осмелев.

— Идем-ка, — опять она сказала, — Ну, идем!

Уже в густых сумерках мы подходим к калитке и стоим некоторое время молча. Мимо проезжает фургон, запряженный волами. Скрипит ярмо, потрескивают колеса, фургон с частоколом решеток похож на огромную клетку. Понурый скрип уносится темнотой. Мы молчим.

Потом мы заходим во двор; медленно, рядышком поднимаемся на крыльцо.

— Спокойной ночи, — говорю я.

— Спокойной ночи.

Я лежу на кровати одетый, не зажигая света. За дверью слышатся шаги по скрипучим половицам, и я поднимаюсь, подхожу к двери и слушаю. Потом возвращаюсь на место. Сквозь сон я слышу, как приходит отец, раздевается и ложится, а за дверью еще скрипят шаги…

Отец совсем отбился от дела. Утром он еще идет вместе со мной в контору и делает кое-что по мелочам, но потом кто-нибудь из его новых знакомых приходит звать его, и он исчезает на весь день. Своих пиявок он сбыл куда-то, хотя взамен вроде ничего не получил. Пока не получил, но уж наверняка заручился чьим-нибудь обещанием и получит что-нибудь.

Я не упрекаю его. Он не мешает мне — и это самое главное. Он бы, наверно, гнул свое, когда мы делали дымообороты. Он привык делать простые печки для хозяюшек, а из больших — только голландки, которых сейчас почти не делают. Он только и знает бесконечные каналы с их широкой кладкой, а от такой кладки вся печь потом быстро растрескивается. Я же делаю камеру-колпак вверху, и никаких каналов: дымы, выходя из топливника, как бы отражаются о перекрышу колпака и растекаются по сторонам. Но чтобы дымы спускались книзу, нужна хорошая тяга. И вот я уже прикидываю, что дымовая труба будет гораздо выше, чем это показано на чертеже. Тогда и нижняя часть печи будет прогреваться хорошо.

Теперь я поднимаюсь раньше прежнего и иду в контору. Я включаю свет и работаю часа полтора при электрическом освещении; чтобы не терять даром времени, я не хожу в столовую. Еду мне приносит Гена. Зато работу я заканчиваю пораньше и шагаю за село, в поле, где работает Зейда. Я дожидаюсь, пока она освободится, иногда помогаю ей выкапывать саженцы, грузить их в машину. Потом мы идем домой, выбирая путь подлиннее. Мы больше молчим, и я только об одном думаю, когда иду рядом с ней: что скоро я закончу работу и надо будет уходить из села. Хорошо еще Сильвестров не торопит с печью, может быть, он еще надеется заполучить меня к себе.

Итак, чаще мы молчим. Но иногда меня точно прорывает, и я начинаю рассказывать Зейде о том, как я любил ходить с матерью, держась за ее руку, и как мне нравились ее платья, и шальвары, и ее походка, и ее голос, который я как бы чувствовал своей ладонью, когда держался за ее руку. Я говорю Зейде о том, что больше всего мне нравится такая жизнь — всегда в дороге, всегда встречи с разными людьми. Что, может быть, со временем я буду учиться в техникуме или в институте — может быть, на строителя, но мне хотелось бы все-таки всегда делать печи, а может быть, даже создать собственной конструкции печь. Она внимательно слушает меня. Она спокойна, наверно, потому, что я не порю чепуху, как в первые наши встречи.

Иногда, когда мы подходим в поздних сумерках к калитке, там стоит Алчин, и все во мне тогда трепещет. Нет, я не боюсь за себя, наоборот, я бодро здороваюсь с ним и долго разговариваю. Пусть. Я готов говорить с ним хоть до утра, лишь бы он не, уходил домой и не ругался бы с Зейдой. А ругаются они часто, каждый вечер. Однажды, когда они особенно бранились, я не выдержал и, резко толкнув дверь в сени, стал на пороге. Все во мне дрожало, лицо мое горело. Не знаю, что бы я тут сделал, если бы вдруг Алчин не расхохотался. Я растерялся, и это мне помогло — помогло промедлить еще с минуту, и я не набросился на него. А он, раскачиваясь и хитровато улыбаясь, шагнул ко мне.

— А ты, оказывается, парень не промах, — сказал он. — Эта девчонка-то, помощница, а?..

— Кто, Аня? — сказал я с облегчением.

— Кто же еще! — Он опять рассмеялся.

Я поспешно затащил его в комнатку и почти злобно сказал:

— Ты чего? При чем тут «парень не промах»?

— Так она же отказалась работать у вас. Из-за тебя. А как же — Гена говорит! А Сильвестров, как тигр бешеный. Куда, говорит, тебя посылать теперь?

Вон что, а я не заметил, что и вчера и сегодня ее не было на работе и что Гена был хмурый и даже нагрубил мне, когда я сделал ему замечание. Но при чем тут я? Ушла так ушла. Разве я давал ей повод, разве обещал что-нибудь? Подумаешь, подвинулся на телеге и уступил ей место!.. А этот толстокожий и рад поскалиться. Я начал злиться и не знаю, что бы тут было, когда б не появился отец.

— Слушай, — сказал он, ступив на порог. — Ты посмотри, какую штуку я привез. — И мы втроем пошли на двор посмотреть, что он привез.

На дворе уже было темно, но он к окну, к свету, подкатил какую-то действительно  ш т у к у. Это была низкая, на колесиках с резиновыми шинами, тележка с двумя оглобельками и маленькой площадкой из хрупких досточек.

— Видал? — сказал горделиво отец. Но что-то вроде беспокоило его, может быть, то, что он и сам не знал ее предназначения.

— Значит, теперь нам надо приобрести ишака, — сказал я, — причем очень маленького, какой только может быть.

— Ишака? — оживился отец. — А что! Мы могли бы возить картошку. Или сами ездить… если бы, конечно, тележка была чуть побольше.

Я взял в обе руки оглобельки, покатил тележку, и тут же она завалилась набок.

— Осторожней! — крикнул отец, перехватывая у меня тележку. — Зачем же так хватать, когда у нее колеса еле держатся? — Сказав так, он оттолкнул меня, а сам наклонился поднять колесико.