Родня - Рустам Валеев

— Да, — сказала она.

— Да и мне расхотелось гулять, — сказал я. — А пруд я завтра погляжу.

Она чуть улыбнулась, затем, будто решаясь на что-то необычное, сказала:

— Идем! Выйдем к пруду, а там задами вернемся к дому.

И мы отправились, огибая вспаханные участки, вышли на проселок. В стороне стоял смешанный лесок — ярко краснели клены, трепетали осины пестрыми поредевшими листьями. В воздухе пахло прелым листом и сырым черноземом. От проселка ответвилась травянистая тропинка и повела нас через лесок. С опушки вспорхнула стайка синиц. Мы вышли из леска, и вокруг стало бело от полыни, на склонах балок виднелись заросли горчичников, а на мягких залежах желтели коровяки и кое-где торчали серо-желтые пучки отцветшей тырсы.

Впереди тускло блеснул пруд. Стоило нам приблизиться, как из зарослей на берегу взлетела, заполошно крича, стайка куликов. Берег был сплошь заслежен утиными лапками, на воде колебался, точно хлопья пены, утиный пух.

— Вы не охотник? — спросила Зейда.

— Нет, — сказал я. — А Алчин охотник?

— Алчин? — Она будто вспоминала, о ком же я ее спрашиваю. — А-а, — сказала она, — с этой охотой!.. — Она посмеялась. — Он и работу свою клянет из-за этой охоты. Он хочет поехать на озеро, а его посылают в Свердловск.

«Не только из-за охоты, — подумал я, — не только из-за охоты — он боится оставить ее. А про охоту он просто так говорит, главное, он боится, что Зейду кто-то станет провожать домой после работы».

Мы повернули обратно и до самого дома не сказали друг другу ни слова. «Аню, что ли, пригласить гулять, — подумал я. — С ней было бы не то что веселее, но я бы, наверно, чувствовал себя свободнее».

У ворот стояла машина Алчина, и я приотстал, завернул в магазинчик, купил пачку «Прибоя» и спичек. Выйдя из магазинчика, я увидел, что Алчин возится у своей машины.

— Ну, как поездка? — спросил я, подойдя.

— Ничего, — ответил он. — Сегодня три ездки сделал.

— А завтра, говорят, в Свердловск поедешь?

— Кто говорит?

— Сильвестров, — сказал я.

Он густо покраснел, как бы тужась что-то вспомнить или сказать, и наконец выпалил:

— Дурак он, Сильвестров твой!..

Я рассмеялся. Мне хотелось его позлить.

— А что Сильвестрову? — сказал я. — Он-то никуда сам не ездит, и баба у него всегда под боком.

— Вот-вот, — сказал он.

— Вот-вот, — сказал и я. — А тут уедешь, и разные сволочи бабу твою лапать будут.

— Дурак он, этот Сильвестров! — злобно сказал Алчин.

«Значит, проняло этого толстокожего! Вот уж ни за что бы не подумал, что такие толстокожие могут заводиться с полуоборота».

Так я думал, слыша за перегородкой ворчливый голос Алчина. Он топает, как медведь, по скрипучим половицам в сенях, что-то бурчит и бурчит, с его языка срываются матюки. А она сперва отвечает ему спокойным глухим голосом — мне так и не удается разобрать ни одного ее слова, — но вот он крикнул на нее, и она возвысила голос: «Посмей только!» Он сник вроде, но все ходит и ходит, скрипя половицами, и бубнит, и странно слышать в его басовитом, грубом голосе хныкающие нотки.

«Проняло этого толстокожего! — думаю я. — Он, видать, настолько глуп, что поверил мне, будто бы Сильвестров сказал о поездке в Свердловск. Жди, станет Сильвестров рассказывать мне про эти поездки!» Я думаю об Алчине со злорадством. И вдруг одна мысль останавливает меня. Ведь вот он ворчит, бубнит, а плохо-то Зейде! Я совсем не хотел, чтобы кто-то ее обижал, а получается, что именно из-за меня Алчин обижает ее. В первый миг я готов был выскочить в сени и прикрикнуть на него. Но разве он послушался бы меня? Он… да он бы только удивился и, может, расхохотался мне в лицо. Он бы меня и не принял всерьез. Ведь для него я всего лишь молокосос!

И все-таки я выхожу в сени; глядя себе под ноги, подхожу к умывальнику и начинаю бренчать краником. Потом, так и не подняв глаз, ухожу к себе. Я с размаху бросаюсь на кровать, курю и думаю. Черт знает, о какой ерунде я думаю!

Отец опять где-то запропал… Как бы я хотел состариться побыстрей! Вот отец — ему шестьдесят семь лет, он еще крепок и бодр, чтобы работать и работать, но и достаточно стар, чтобы разной чепухой не забивать себе голову. Итак, мне хочется состариться, ходить из села в село, из двора во двор и делать печи, возить горный песок с омута, искать и находить замечательную глину, делать необыкновенные дымообороты и топливники класть только со шпурами… Господи, как я все это люблю! Я бы хотел знать только это и больше ничего.

Я засыпаю, а утром удивляюсь, что спал одетый. Не позавтракав, я отправляюсь на работу. Поработав часов до одиннадцати, я прошу Аню принести мне из столовой какой-нибудь еды. Она быстро оборачивается, и опять я думаю: «Почему Сильвестров считает ее лентяйкой? Такая расторопная девчонка!»

Во дворе отец размешивает раствор, а Гена сидит на корточках и стесывает со старых кирпичей известку. Чего это отец занялся раствором? Ведь обычно на второй или третий день он теряет всякий интерес к работе и оживляется с появлением сельчан, которые заходят поговорить насчет купли или обмена…

— Ты совсем не ешь паштет, — говорит Аня. — Давай-ка я намажу тебе на хлеб. Давай, давай! — Она толсто намазывает паштет на кусок хлеба и протягивает мне. — Слушай, я и забыла сказать — приходил Сильвестров и спрашивал тебя.

— Придет еще, — говорю я.

— А ты мог бы остаться в совхозе? — спрашивает Аня. — Насовсем остаться и жить, а?

Я смотрю на нее пристально:

— А ты что-нибудь такое знаешь?

— Нет, я просто так спрашиваю, — отвечает она и краснеет.

А какая мне разница, я мог бы и остаться здесь, то есть иметь здесь жилье, а сам, конечно, ходил бы по округе. Иначе я бы не смог. Вот бы злился толстокожий: а чего, дескать, он остался в совхозе? Я поспешно заканчиваю трапезу, ухожу в контору и работаю часа два не прерываясь, только изредка посматривая в окно. Вот и солнце садится. В эту пору хорошо в степи, особенно возле пруда. Утки и гуси летят, а ночью, говорят, летят серые цапли. Но ночами я сплю как убитый…

Я уж собрался было идти, когда появился Сильвестров. Он оглядел печь, которая поднялась уже на три четверти, одобрительно хмыкнул и стал закуривать.

— Что, — сказал он, — на сегодня достаточно?

— Голова что-то разболелась, — ответил я, — хочу погулять.

— У нас тут природа… — Он замолчал, густо пыхнув дымом. — И девушек у нас сколько хочешь…

— Меня девушки не интересуют, — сказал я почти сурово.

Он тут сразу и сказал:

— А ты не хотел бы остаться у меня?

— Нет, — сказал я.

— Почему же нет?

— Я делаю печи и ничего другого не хочу делать. А эта печь простоит лет пятнадцать без ремонта, так что… — Тут я развел руками.

— Пятнадцать лет, говоришь? — будто бы не поверил Сильвестров. — У нас в парниках нашлась бы кой-какая работа, тоже по отоплению. А если бы ты захотел, то мог бы на тракторе работать.

«Этот толстокожий Алчин лопнул бы от ревности, если бы я остался, — подумал я. — И, конечно, сразу же прогнал бы с квартиры».

— А с жильем как? — вдруг спросил я.

— Нашел о чем тужить, — сказал Сильвестров. — Видал на краю села двухэтажный дом? Со всеми удобствами, на городской манер.

— Нет, Родион Ильич, — сказал я. — Печь, я уже говорил, простоит пятнадцать лет, а на тракторе я работать не хочу.

— Ну-ну, — буркнул Сильвестров и вышел из конторы.

Я подождал с минуту, пока он уйдет, и тоже вышел и скорым шагом направился за село. Еще бы немножко — и я не застал бы Зейду. А тут она шла мне навстречу.

— Вы опять идете посмотреть на пруд? — первая заговорила она, улыбаясь.

— Да, — сказал я тихо и почувствовал какую-то тревогу. Я не мог бы сказать, в чем тут дело, но мне стало казаться, что я будто бы дал согласие Сильвестрову остаться в совхозе, что плакали мои дороги и мечты о самой лучшей печи, которую я когда-нибудь сделаю. А на попятный мне уж нет ходу, потому что с Сильвестровым шутить нельзя. — Да, — повторил я, не глядя на нее, но как бы слыша, что ли, ее улыбку. И тревога сильнее, явственнее обозначалась во мне, но теперь уже я понимал, что разговор с Сильвестровым не имеет к ней никакого отношения.

Я поднял глаза. Она тихо смеялась. Значит, мне не показалось, она и вправду смеялась эти несколько мгновений, пока странные и тревожные мысли занимали меня.

Мы молча повернули обратно, вышли на вчерашний проселок, от него ответвилась тропинка в лесок. На фоне светлого неба еще краснели листья кленов, но как только мы вошли в сень листвы, клены как бы погасли. Трепетали осины, под ногами шуршала листва. В просвете между верхушками деревьев я увидел пролетающую стаю журавлей. И вдруг мне как открылось: не надо поддразнивать Алчина, не надо играть с огнем! И все. Как будто и не было этой мысли об Алчине. Была тревога и ощущение какой-то потери.