Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

зайчикомъ, этим «солнечным бликом» радостного духа. Ее черный джампер и черная же юбка с большими накладными карманами потеряли свой вид облачения «скорбящей по сорванному цветочку девицы», как причудливо выразилась Марина («Немедленно переодеться!» – крикнула она в зеленовато мерцающее зеркало), приобретя вместо этого очарование старомодной лясканской школьной формы. Они стояли лицом к лицу, смуглое к белому, черное к черному, он поддерживал ее под локти, а она проводила слабыми легкими пальцами по верху его ключицы, и как же он «ладорствовал», сказал Ван, как «отрадничал», вдыхая темный запах ее волос, смешанный с душком смятых стеблей лилий, турецких папирос и усталости, исходивший от его душеньки. «Нет, нет, погоди, – сказала она, – мне нужно помыться, скоренько-скоренько, Ада должна помыться»; но все же еще один бессмертный миг они стояли, обнявшись, на притихшей аллее, наслаждаясь, как никогда прежде, чувством «вечного счастья вдвоем» в конце нескончаемых сказок.

Это дивный отрывок, Ван. Проплачу всю ночь (поздняя интерполяция).

Когда последний луч солнца пал на Аду, ее губы и подбородок мокро блестели от его безнадежных, жалких поцелуев. Она тряхнула головой, говоря, что им вправду пора разойтись, и поцеловала его руки, как делала только в моменты высшей нежности, после чего быстро отвернулась, и они вправду разошлись.

В оставленном ею на садовом столе ранце, который она сейчас тащила наверх, увядала одна лишь рядовая орхидея венерин башмачок. Марина и зеркало исчезли. Он стянул с себя тренировочный костюм и в последний раз нырнул в бассейн, над которым, сцепив руки за спиной и задумчиво глядя в фальшиво-лазурную воду, возвышался дворецкий.

«Показалось, что ли? – сказал он. – Или я только что увидел головастика?»

С этого места в полной мере вступает в свои романные права эпистолярная тема. Поднявшись к себе в комнату, Ван с содроганием дурного предчувствия заметил осьмушку бумаги, торчавшую из грудного кармана его смокинга. Написанное карандашом, крупным почерком, с контуром каждой буквы, умышленно искаженной и неровной, анонимное предписание гласило: «Не будьте буффоном. Вас дурачат». Только человек, сыздетства говорящий по-французски, мог сказать «буффон» вместо «шут». Из всей дворни не менее пятнадцати слуг были французского происхождения – потомками иммигрантов, перебравшихся в Америку после того, как Англия в 1815 году аннексировала их прекрасную и несчастную страну. Допрашивать их одного за другим – пытая мужчин, насилуя женщин – было бы, разумеется, нелепо и унизительно. Ребяческим рывком он изувечил свою лучшую черную бабочку на колесе своего гнева. Боль от гадючьего укуса достигла его сердца. Он взял другой галстук, закончил переодеваться и отправился искать Аду.

Он нашел обеих девочек и их гувернантку в одной из «детских комнат» – прелестной гостиной с балконом, где м-ль Ларивьер, сидя за изысканно инкрустированным пембруковым столиком, со смешанными чувствами и яростными комментариями читала третью версию сценария «Les Enfants Maudits». За большим круглым столом в середине внутренней комнаты Ада учила Люсетту рисовать цветы; кругом были разложены ботанические атласы, большие и маленькие. Все казалось таким, как всегда: нимфочки и козочки на расписном потолке, мягкий свет дозревшего до вечера дня, далекий мечтательный ритм, с каким Бланш, складывая белье, напевала «Мальбрука» («…ne sait quand reviendra, ne sait quand reviendra»), и две милые головки, бронзово-черная и медно-рыжая, склоненные над столом. Ван понимал, что сперва следует остыть, прежде чем задавать Аде вопросы, или, вернее, прежде чем сказать ей, что он хотел бы у нее кое-что выяснить. Она выглядела веселой и элегантной; она впервые надела подаренные им бриллианты; на ней было новое, гагатово-мерцавшее вечернее платье и – тоже впервые – прозрачные шелковые чулки.

Он сел на софу, взял наугад один из раскрытых альбомов и с отвращением начал рассматривать группу великолепно изображенных, буйно цветущих орхидей, чья популярность у пчел зависела, как сообщалось в книге, от «различных привлекательных ароматов, – от запаха мертвых рабочих и до котовьей вони». Мертвые солдаты могут пахнуть еще лучше.

Тем временем упрямая Люсетта принялась твердить, что проще всего нарисовать цветок, положив поверх изображения (в данном случае воспроизведенной со всеми неприличными деталями структуры красно-багровой погонии, в изобилии растущей на болотах Ладоги) лист прозрачной бумаги и обведя его контуры цветными чернилами. Терпеливая Ада, однако, хотела, чтобы та вместо механического копирования рисовала «от глаз к руке и от руки к глазам» и использовала для своего урока живой экземпляр другой орхидеи – с коричневой морщинистой мошной и лиловыми чашелистиками; но скоро она благодушно уступила и отставила узкую хрустальную вазу с сорванным ею венериным башмачком. Непринужденно, речисто она продолжила объяснять, как устроены органы орхидей, но Люсетта по своему причудливому обыкновению хотела знать только одно: может ли пчела-мальчик оплодотворить девочку-цветок через что-нибудь, через свои гамаши или мохнатые кальсоны или что он там носит?

«Ты знаешь, – сказала Ада комичным носовым голосом, поворачиваясь к Вану, – ты знаешь, я не могу представить себе более грязных мыслей, чем у этого ребенка, и теперь она будет злиться на меня за эти слова и рыдать на груди Ларивьерши, жалуясь, что была опылена, когда сидела у тебя на коленях».

«Но я не могу говорить с Белль о грязных вещах», совершенно спокойно и резонно сказала Люсетта.

«Что с тобой, Ван?» – спросила зоркая Ада.

«Почему ты спрашиваешь?» – в свою очередь поинтересовался Ван.

«Ты двигаешь ушами и прочищаешь горло».

«Ты покончила с этими мерзкими цветами?»

«Да. Иду мыть руки. Встречаемся внизу. У тебя галстук перекручен».

«Хорошо, хорошо», сказал Ван.

Mon page, mon beau page, – Mironton-mironton-mirontaine —Mon page, mon beau page…

Внизу Джонс уже снимал обеденный гонг с крюка в холле.

«Ну, в чем дело?» – спросила она, когда через минуту они встретились на веранде гостиной.

«Я нашел это у себя в кармане», сказал Ван.

Быстро растирая свои крупные передние зубы нервным указательным пальцем, Ада прочитала и перечитала записку.

«С чего ты взял, что это предназначалось тебе?» – спросила она, возвращая ему обрывок тетрадного листа.

«Ну я же говорю тебе —», загремел он.

«Тише!» – перебила Ада.

«Говорю тебе, что я нашел это здесь (указывая на сердце)».

«Уничтожь и забудь», сказала Ада.

«Твой покорный слуга», ответил Ван.

41

Педро еще не вернулся из Калифорнии. Сенная лихорадка и темные очки не улучшили наружности Г. А. Вронского. Адорно, звезда «Ненависти», привез свою новую жену, оказавшуюся одной из прежних и самых любимых жен другого гостя, значительно более известного комедийного актера, который после ужина подкупил Бутейана, чтобы тот симулировал получение сообщения, требующего его немедленного отъезда. Григорий Акимович уехал вместе с ним (оба прибыли в Ардис в одном прокатном лимузине), оставив Марину, Аду, Адорно и его иронично хмыкающую Марианну за карточным столом. Они играли в бирючъ, разновидность виста, до тех пор, пока не прикатил ладорский таксомотор, что произошло много позже часу ночи.

Тем временем Ван вновь