Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

«Слыхал, что вам нравятся необычные позы».

В полувопросе прозвучала легкая насмешка. Ван посмотрел сквозь поднятый бокал люнеля на медовое солнце.

«О чем это вы?» – осведомился он.

«Ну, я о трюке с ходьбой вверх тормашками. Служанка вашей тетушки приходится сестрой одной из наших служанок, а две хорошенькие сплетницы (смеясь) та еще шатия. Сказывают, будто вы предаетесь этому дни напролет, в каждом углу, мои поздравления!» (отвешивает поклон).

Ван ответил: «Сказание преувеличивает мои возможности. На самом деле я практикуюсь всего по несколько минут через день, правда, Ада? (Оглядывается в поисках Ады.) Не хотите ли, граф, еще этого mouse-and-cat (мышки-кошки) – каламбур невелик, зато мой».

«Ван, дорогой, – вступила Марина, с удовольствием слушавшая оживленную и беззаботную болтовню двух красивых юношей, – расскажи Перси о своем лондонском триумфе. Же тампри!»

«Да, – сказал Ван, – все началось с шутки, знаете, как это бывает, еще в Чузе, но потом —»

«Ван! – пронзительно крикнула Ада. – Мне нужно сказать тебе кое-что. Подойди, Ван!»

Дорн (перелистывая журнал, Тригорину). Тут месяца два назад была напечатана одна статья… письмо из Америки, и я хотел вас спросить, между прочим… (берет Тригорина за талию и отводит к рампе) так как я очень интересуюсь этим вопросом…

Ада стояла, прислонившись спиной к стволу дерева, как красавица-шпионка, которая только что отвергла наглазную повязку.

«Я хотела тебя спросить, между прочим… (продолжает шепотом, сердито взмахивая ладонью) прекрати изображать гостеприимного идиота, он приехал пьяный в стельку, ты разве не видишь?»

Приведение приговора в исполнение прервало появление дяди Дана. Водитель он был на редкость безрассудный, как и многие другие (неизвестно почему) упрямые и скучные джентльмены. Шибко петляя между сосен, он резко остановил свой двухместный красный автомобиль прямо у ног Ады и, выйдя, вручил ей превосходный подарок: большую коробку мятных тянучек, белых, розовых и даже, гляди-ка, зеленых! Кроме того, сказал Данила, подмигивая, он доставил для нее аэрограмму.

Ада вскрыла запечатанный листок и обнаружила, что послание не из унылого Калугано, как она боялась, а предназначено ее матери и отправлено из много более веселого Лос-Анджелеса. Лицо Марины, пробегавшей депешу, постепенно приобрело выражение совершенно бесстыдного молодого блаженства. Она победоносно протянула листок Ларивьер-Монпарнас, которая дважды его прочитала и склонила голову с улыбкой снисходительного неодобрения. Чуть не пританцовывая от радости:

«Педро возвращается», крикнула Марина (прожурчала, пропела) своей невозмутимой дочери.

«И, надо думать, останется здесь до осени», заметила Ада, опустившись на расстеленный поверх мелких муравьев и сухих сосновых иголок плед, чтобы сыграть с Грегом и Люсеттой в снап.

«Да нет же, всего на две недели (по-девичьи хихикая). А потом мы отправимся в Houssaie, Голливуд-тож (Марина определенно была в ударе) – да, все вместе и поедем, и наш автор, и дети, и Ван, если захочет».

«Кабы я мог, то поехал», сказал Перси (образчик его юмора).

Тем временем дядя Дан, настоящий щеголь в своем спортивном пиджаке в вишневую полоску и канотье эстрадного комика, почувствовал настоятельную потребность выяснить, что там за люди расселись на соседней поляне, и, держа в одной руке канапе с черной икрой, а в другой стакан Эро, героически направился к ним.

«Про́клятые дети», сказала Марина в ответ на какой-то вопрос Перси.

Перси, ты очень скоро умрешь, и не от пули в твоей жирной ляжке, лежа на дерне крымского ущелья, а две минуты спустя, когда откроешь глаза и почувствуешь себя в безопасности под маквисовой тенью; ты очень скоро умрешь, Перси, но тем июльским днем в графстве Ладора, развалившись под соснами, еще здорово пьяный после какого-то предыдущего застолья, с похотью в сердце и липким стаканом в сильной, обросшей светлыми волосками руке, внимающий литературной зануде, болтающий с увядшей актрисой и жадно глазеющий на ее хмурую дочку, ты наслаждался пикантностью положения, дружище, ваше здоровье, и разве могло быть иначе. Дородный, красивый, праздный и крепкий, отличный игрок в регби, гроза ядреных хуторянок, ты сочетал в себе шарм отдыхающего атлета с обаятельной вальяжностью светского хлыща. Глядя на твое красивое круглое лицо, я, кажется, больше всего ненавидел младенческий цвет кожи, гладкие щеки счастливого молодчика, которому бритье доставляет лишь удовольствие. Я же всякий раз проливал кровь, и мне еще предстояло проливать ее семь десятков лет кряду.

«В том скворечнике на сосновом стволе, – сказала Марина своему молодому поклоннику, – когда-то находился “телефон”. Как бы я хотела, чтобы он оказался там сейчас! А вот и Дан, enfin!»

Ее муж, без шляпы и стакана, вернулся с отличными новостями. Соседи – «исключительно учтивые и благовоспитанные люди». Он смог разобрать по крайней мере дюжину итальянских слов. Как он понял, эти пастухи собрались разговеться и распределить пастбища. Кажется, они приняли его за своего. В основе этой копии могло лежать полотно неизвестного автора из коллекции кардинала Карло Медичи. Взволнованно, даже возбужденно, маленький человечек потребовал, чтобы слуги сей же час отнесли яства и вино его новым замечательным друзьям, и сам же захлопотал, схватив пустую бутылку и корзину, в которой лежал клубок шерсти с вязальными спицами, английский роман Куигли и рулон туалетной бумаги. Но вмешалась Марина, сказав, что профессиональные обязанности требуют, чтобы она немедленно дорофонировала в Калифорнию, и, мгновенно забыв о своих новых друзьях, дядя Дан охотно согласился отвезти ее домой.

Петли и узелки в вязке дальнейших событий давно уже скрыла мгла, но Ван ясно помнил, что приблизительно во время этого внезапного отъезда или сразу после он стоял на краю ручья (в котором совсем недавно отражались наложившиеся друг на друга две пары глаз) и вместе с Грегом и Перси бросал камни в ржавые останки старого указателя или какого-то охранительного знака, с нечитаемым уже предостережением, криво торчавшего на другом берегу.

«Ох, надо пассати!» – надувая щеки и лихорадочно теребя гульфик, воскликнул Перси на славянском жаргоне, которому отдавал предпочтение. Никогда в жизни, сказал флегматичный Грег Вану, не видывал он столь безобразной болванки, с обрезанной хирургом крайней плотью, устрашающе толстой, пунцовой, и с такой впечатляющей coeur de boeuf. Зачарованным и брезгливым юношам не приходилось до сих пор видеть и столь шумной, мощно изогнутой и практически неиссякаемой струи. «Фух!» – с облегчением выдохнул Перси и упрятал свое орудие обратно.

С чего началась потасовка? Переходили, кажется, ручей по скользким камням. Толкнул ли Перси Грега или Ван, может быть, потеснил Перси? Держал ли один из них что-то – палку? Вырванную другим? Ухватил за запястье и оставил ни с чем?

«Ого, – сказал Перси, – да ты шалун, приятель!»

Грег, в своих брюках гольф, одна штанина которых промокла, с отчаянием (ему были дороги оба соперника) глядел, как они схватились на берегу ручья.

Перси был тремя годами старше и двумя десятками килограммов тяжелее