Ада, или Отрада - Владимир Владимирович Набоков

жутком городском авто, этой доисторической бензиновой двухместке с румпелем вместо руля. И что же, завидев меня, еще издали, он махнул мне рукой, и вдруг несуразная его машина начала содрогаться и глохнуть и, наконец, остановилась прямо посреди дороги, на расстоянии в полквартала от меня. А Данила сидит в ней и так, знаешь, раскачивается, рывками, пытаясь сдвинуть ее, как ребенок, который не может тронуться с места на трехколесном велосипеде, и пока я шел в его сторону, я не мог отделаться от мысли, что это в нем самом что-то заело, не в его “Ортштейне”».

По доброте своего многоопытного сердца Демон не стал говорить Марине, что Дурак втайне от мистера Экса, своего советника-искусствоведа, за несколько тысяч долларов приобрел у карточного приятеля Демона (и с одобрения последнего) две поддельные картины Корреджо – дабы перепродать их по непростительно удачному стечению обстоятельств такому же дураку коллекционеру за полмиллиона, каковую сумму Демон отныне считал полученной кузеном ссудой, подлежащей безусловной выплате кредитору, то есть Демону, если здравый смысл чего-нибудь да стоит на нашей парной планете. Марина, со своей стороны, воздержалась от сообщения Демону о молодой сиделке Дана, с которой у него тянулась интрижка со времени его последнего госпитального обследования (то была, кстати сказать, та самая бесстыжая Бесс, к которой Дан по одному памятному случаю обратился с просьбой подыскать «что-нибудь милое для полурусской девочки, увлеченной биологией»).

«Vous me comblez, – сказал Демон, имея в виду бургундское, – правда, мой дед по материнской линии предпочел бы выйти из-за стола, чем смотреть, как я к gelinotte пью красное, вместо шампанского. Превосходно, дорогая моя (посылая воздушный поцелуй над пламенем и серебром стола)».

Жареные рябчики (или, точнее, их американские представители, называемые здесь «горной куропаткой» – mountain grouse) подавались с брусничным вареньем (брусника в этих краях звалась «горной клюквой» – mountain cranberries). В одном особенно сочном крылышке обглоданной Демоном румяной тушки ему на крепкий клык попалась дробинка: «La fève de Diane, – заметил он, осторожно кладя ее на край тарелки. – Как обстоят дела с автомобилем, Ван?»

«Не особенно хорошо. Я заказал “Роузли”, как у тебя, но его доставят не раньше Рождества. Хотел подыскать “Силентиум” с коляской, и ничего не вышло, потому что война, хотя остается загадкой, как война связана с мотоциклами. Но мы обходимся, Ада и я, мы обходимся, ездим верхом, на велосипедах, даже парим на феероплане».

«Вот странно, – сказал лукавый Демон, – отчего мне вдруг пришли на ум дивные строки нашего великого канадийца о зардевшейся Ирэн:

Le feu si délicat de la virginitéQui что-то там sur son front…

Хорошо. Ты можешь переправить в Англию мой, если только —»

«Кстати, Демон, – перебила его Марина, – как бы мне обзавестись таким старомодным просторным лимузином с пожилым опытным шофером, какой, к примеру, столько лет служит у Прасковьи?»

«Невозможно, дорогая. Они все уже или на небесах, или на Терре. Но о чем мечтает Ада, что моя молчаливая душка хотела бы получить ко дню рождения? То есть уже в субботу, по расчету по моему, не так ли? Une rivière de diamants?»

«Протестую! – вскричала Марина. – Нет, я серьезно. Я против того, чтобы ты дарил ей квака сесва (quoi que ce soit), мы с Даном обо всем позаботимся».

«К тому же ты забудешь», сказала Ада, смеясь, и проворно показала кончик языка Вану, который наблюдал за ее условной реакцией на «бриллианты».

«Если только что?» – спросил Ван.

«Если только в гараже Джорджа на Ранта-роуд тебя уже не ждет такой же. Скоро ты будешь парить в одиночестве, Ада, – продолжил он, – Маскодагама закончит свои вакации со мной в Париже. Qui что-то там sur son front, en accuse la beauté!»

Так продолжали они болтать о том о сем, и как не беречь в самых темных закоулках памяти эти яркие воспоминания? Чье лицо не искажает гримаса и кто не закрывает его руками, когда ослепительное прошлое бросает на тебя насмешливые взгляды? Кто, в страхе и уединении долгой ночи —

«Что это было?» – воскликнула Марина, боявшаяся клерэтических гроз даже больше антиамберийцев ладорского графства.

«Зарница», предположил Ван.

«А мне кажется, – сказал Демон, повернувшись на стуле, чтобы обозреть плещущие занавеси, – что вспышка фотоаппарата. Ведь среди нас знаменитая актриса и прославленный акробат».

Ада подбежала к окну. Под встревоженными магнолиями стоял бледный мальчик в окружении двух разинувших рты служанок и целил своим объективом в безобидное и беззаботное семейство. Впрочем, то было лишь ночное марево, обычное в этих краях июльское явление. Никто не снимал с магнием, кроме Перуна, бога грома, чье имя нельзя было называть. В ожидании раскатов Марина принялась вполголоса отмерять секунды, как если бы молилась или считала пульс у едва живого человека. Она знала, что каждый удар сердца покрывает расстояние в одну версту непроглядной ночи, между бьющимся сердцем и обреченным пастухом, упавшим где-то – ах, очень далеко – на вершине горы. И вот загрохотало, но скорее глуховато. Вторая вспышка высветила геометрию французского окна.

Ада вернулась на свое место. Ван поднял ее салфетку из-под ее стула и во время этого нырка коснулся виском ее колена.

«Могут ли мне принести еще петерсоновых рябчиков, Tetrastes bonasia windriverensis?» – важно спросила Ада.

Марина тряхнула миниатюрным и мелодичным бронзовым колокольчиком. Демон положил ладонь на тыльную сторону Адиной руки и попросил ее передать ему странно знакомый по звучанию предмет. Она передала его по прерывистой дуге. Демон вставил монокль и, заглушая голос воспоминаний, осмотрел вещицу. Нет, это не тот колокольчик, что стоял когда-то на подносе у постели в одной из затененных комнат шале д-ра Лапинера; и даже не швейцарской работы; это было всего только одно из тех благозвучных переложений, которые обнаруживают грубую подделку парафраста, едва заглянешь в оригинал.

К сожалению, кое-кто «оказал рябчикам честь», съев их без остатка, и после короткого совещания с Бутейаном, к asperges en branches, которой потчевали теперь господ, молодой леди добавили несколько неуместный, но весьма аппетитный кусок арльской колбасы. Ван чуть ли не с трепетом наблюдал, с каким наслаждением она и Демон одинаково кривили лоснящиеся губы, орально принимая с каких-то небесных высот сладострастного союзника чопорного ландыша, одинаково держа стебель щепотью, похожей на новообрядческое «крестное знамение», за противление коему (смехотворно маленький раскол размером в полвершка от большого пальца до указательного) столько русских было сожжено своими соплеменниками на берегах Великого Невольничьего озера всего два столетия тому назад. Вану вспомнилось, что большой друг его наставника, Семен Афанасьевич Венгеров (1855–1954), ученый малый, но педант, будучи молодым доцентом, но уже знаменитым пушкинистом, заметил как-то, что единственное вульгарное место у его автора находится в незавершенной главе «Евгения Онегина», где описывается каннибальское удовольствие,