Славянское фэнтези - Мария Семёнова

Многого, впрочем, Дурень не смог бы рассказать и объяснить, даже если бы обрел способность думать и говорить, как его соплеменники. Например, то, что не был он сожжен установленным на флаере огнеметом и не подвергся воздействию психотропного оружия зеленокожих, поскольку настроено оно было на ментальное излучение нормального, а не деформированного человеческого мозга. Что зеленокожие — потомки атлантов, прилетевшие проведать метрополию, не были злодеями и поначалу пытались наладить мирный контакт с местным населением, но из-за своеобразной внешности не преуспели в этом.

Все это, впрочем, не имело значения — письмена были нацарапаны на бересте, береста доставлена адресату, и дальше события развивались по предсказуемому сценарию.

Кожемяка, с отцами отданных Змию на съедение девиц, отправился по соседним селам, и вскоре узкие длинноносые, шитые из коры лодки двинулись вверх по Вьюн-реке. На первой сидел Дурень, ведущий себя тихо и смирно, пока не почуял близость селения зеленокожих. Заметив его волнение, лодки упрятали в камышах, вперед были высланы соглядатаи, а когда прозвучали первые раскаты грома и молнии избороздили небо, мужики ворвались в лагерь зеленокожих и взяли их в топоры. Покончив со взрослыми, принялись за зеленокожих детенышей. Их оказалась тьма-тьмущая, а тут еще добрая половина баб, то есть спасенных от зеленокожих дочерей, кинулась защищать выродков, в результате чего часть их спаслась и долго еще бродила по окрестным лесам. Одни называли их лешими, другие — кикиморами, болотниками и еще всяко-разно. Потом перемерли и они, и только память о них долго жила в лесном крае, передавалась в виде сказок и песен в другие земли, в обмен на столь же малоправдоподобные истории о джиннах, пери, василисках и троллях…

В ту ночь мне снились странные сны, которые впоследствии подтолкнули меня к созданию нескольких серий картин и офортов, не пользующихся, надобно признать, большим успехом у публики, которая хочет, «чтобы все было как на фотографии». Зачем ей иметь такие картины, если есть фотографии, мне непонятно, но это, как говорится, тема отдельного разговора, не имеющего к моему рассказу ни малейшего отношения.

Итак, сны мои были прерваны прикосновением руки, легшей на мой лоб. Рука была холодная, я почувствовал это даже сквозь бинты и, открыв глаза, почти не удивился, увидев склонившуюся надо мной фигуру лиловолицей женщины. В тусклом свете занимавшегося утра фиолетовые пятна на ее лице были отчетливо видны, и не стоило труда догадаться, что это соплеменница Щасвирнуса.

— Лежи тихо, — промыслила она, и мне стало удивительно хорошо и покойно.

Я смотрел в ее прозрачные, мерцающие глаза и дивился тому, что, несмотря на убийство неизвестными Щасвирнуса, совсем не скорблю о нем. Он сказал, что все будет хорошо, он еще вернется в этот мир, и я почему-то верил ему, хотя избытком доверчивости и оптимизма не отличался.

— Все будет хорошо. Теперь он действительно вернется, — промыслила женщина. — Ты оказался отличным хранителем. Спасибо тебе. И постарайся быть счастливым в этом далеко не лучшем из миров. Дальше будет интереснее, поверь мне. Если тебя не пустят на пуговицы. А это, как ты понимаешь, зависит только от тебя.

Улыбнувшись, она быстро зашагала в конец коридора, даже не взглянув на кровать, где среди ночи был убит Щасвирнус. Врачи и медсестры, кстати, утверждали, что он умер от сердечной недостаточности. Ну что ж, каждый видит то, что ему дано увидеть, и спорить тут не о чем. Если бы мне не вкатили изрядную дозу анаболиков, я бы тоже принял Щасвирнуса за обычного человека.

К добру или к худу, но работающий в нашей голове «цензор» позволяет нам видеть только то, что мы хотим или готовы увидеть. Доказано, например, что почти все дети видят ауру, но годам к пяти это умение за ненадобностью пропадает. Под воздействием большой дозы алкоголя или наркотиков люди начинают видеть то, что в обычном состоянии «цензор» отказывается воспринимать. Тот самый «цензор», о котором мы узнали еще на уроках физики, в курсе «Оптика». Помните, глаз доставляет в мозг перевернутое изображение видимого нами мира, а мозг корректирует его, переворачивая еще раз? Пытаясь обмануть внутреннего «цензора», ученые изготовили очки, еще раз переворачивающие изображение — «правильно», и группа добровольцев, надев их, неделю мучилась, приспосабливаясь ходить «вверх ногами». А потом, когда внутренний «цензор» перестроился, им понадобилась еще неделя, чтобы вернуть его в прежнее состояние, после того как очки были сняты…

Выйдя из больницы, я прочитал много любопытного на эту тему и встречался с людьми, видевшими лиловолицых, говорившими с ними. Но им, как и мне, лиловолицые не сказали ничего сверх того, что мы — теперь я в этом твердо убежден — не могли бы почерпнуть из общедоступных источников. Они не открыли нам тайн мироздания: приобщать к новым знаниям тех, кто не готов их воспринять, — напрасный труд, чреватый неприятными, если не трагическими последствиями. Но тот факт, что они ориентируются в массиве накопленной человечеством информации лучше любого из нас, доказывает, что они используют принципиально иной, несравнимо более совершенный способ получения знаний. Можем ли мы освоить его, не задействовав дремлющие резервы нашего мозга? Как активировать их и не принесет ли это вред нашему, несовершенному во всех отношениях, обществу? Не знаю.

Однако, придя в очередной раз в библиотеку, я вспомнил странные слова лиловолицей: «если тебя не пустят на пуговицы» — и бессознательно снял с полки томик Ибсена. Да-да, «Пер Гюнт». Раньше, должен признать, мне про Пуговичника ни читать, ни слышать не доводилось. А недавно пришлось встретиться с ним. Но это уже совсем другая история.

Наталья Болдырева

КОЛДУН

На чердаке было тихо.

С осени смолк дробный перебег мохнатых лап домового, даже ветер в печной трубе не завывал. Изредка поскрипывали обожженные морозом балки.

Дед Игнат приставил лестницу к открытому лазу. Прежде чем взбираться, присел на лавку — передохнуть. Изба была выстужена, и дыхание, слабыми облачками вырывавшееся изо рта, не согревало даже губ.

На столе, который Игнат вытянул на самую середку горницы, под линялой медвежьей шкурой спал Ванятка. Спал беспокойно — трясла лихоманка. Игнат повел ладонью, сметая с изголовья иней, почувствовал, как жарко и парно там, под шкурой. Еще с вечера малец, едва шевеля губами, шептал: «Холодно!» — жалился на озноб. Под утро — забылся.

Игнат встал, долго, с трудом переставляя непослушные, навсегда окоченевшие ноги, взбирался по лестничке, пока наконец не сел в изнеможении на край лаза.

Рядом, занимая половину небольшого чердачка, стоял его, деда Игната, гроб.

Обеими руками взялся за крышку и, вздрогнув, отпустил тут же. Почудилось — тронуло теплом. Положил ладонь, чтоб убедиться — нет, все-таки показалось. Откинул крышку — толкнул и сам испугался: вымерзшее до сердцевины дерево чудом не раскололось вдоль бледных, едва заметных жилок, так… пошла длинная тонкая трещинка да замерла, не добежав чуть. Приподнял лежащий в головах треух. Под новой, ни разу не надеванной волчьей шапкой тускло желтела пригоршня жита.

Ту пригоршню можно было бы замочить, отварить, а на отваре да мясистых клубнях болотного рогоза замешать похлебку, добавлять в нее по ложке каши и тем протянуть хотя б неделю, до оттепели. Дед посидел еще, поджав губы и пересыпая крепкие продолговатые зернышки. Решился — перевернул треух и принялся собирать хлеб в него.

Кабы верил дед Игнат, что вернется посланный в деревню дурачок без имени, которого оставлял он «за старшого», когда уходил надолго в лес, — так не тронул бы заветную пригоршню, не опустошал бы гроб. Только, верно, загрызли парнишку волки, если не замела метель. А раз тронул Игнат горсть жита, пришлось и об остальном позаботиться.

Зерно смешал в чугунке со снегом да, совестясь, поставил к Ванятке, под шкуру — не шелохнулся малец, когда снаружи дохнуло студеным. Теперь предстояло встречать гостей. Игнат вышел в сенцы и взял рогатину, с которой по молодости ходил на того самого медведя, чья побитая молью шуба сберегала сейчас жар палимого лихорадкой тельца, отпугивала безносую оскаленной мордой. Сделал рогатину он когда-то сам, вырезал из подходящей ветки карагача, опалил, как положено травками, прочитал заговор и потому сейчас, стукнув концом о пол, с удовольствием почуял упругую дрожь доброго дерева.

Приотворил дверь — заскрипел лежалый, трехдневный снег, упал с козырька смерзшийся сугробик, разбился на три части у входа, брызнув в сенцы осколками. Игнат едва протиснулся в щель и, ломая рогатиной наст, пошел туда, где пряталась под снегом межа. Надо было выкопать, обозначить низенький межевой частокол. Долго ходил от одного столбика к другому, постукивая трижды по черному дереву и приговаривая: «Чур меня, Чур!» — пока не обошел избу кругом.