Славянское фэнтези - Мария Семёнова

— Впечатля-а-эт? — снисходительно хмыкнул Кощей. — Уникальная коллекция ovum'ов, мечта любого дологофила! Что такое «овум»? Эх, Иван-Иван, нельзя же всю жизнь на печи сидеть, надо и в мир выбираться или хотя бы книжки читать! «Овум» означает по-заморски «яйцо», а «дологофилия» — страсть к собиранию яиц. Птичьих, — уточнил он на всякий случай. — И перед тобой, скажу без ложной скромности, одна из величайших коллекций, именно так. Вот смотри. Тут написано по-заморски, но я, чтоб тебе было понятней, стану использовать просторечные названия. Здесь — яйцо ивы, видишь, голубовато-белое, а просвечивает зеленым. Ива обитает в странах египетских, поедает змеев, имущих крыла…

— А я думал, ива — дерево такое, — встрял Иннокентий.

— Экий ты, Иван, ограниченный! Разве не может одно и то же названье для разных вещей использоваться, а? Слушай лучше да гляди, больше-то такого нигде и не увидишь! Тут вот — яйцо парадызеа, птицы безногой, длинной и страшенной, а глаз у нее за перьями и не видать даже. Летает быстро, а когда отдохнуть хочет — уцепится за дерево и отдыхает. Рядом яйцо асиды, эта известна тем, что забывает их в земле: закапывает и улетает. Так же и езгуля о детях своих не заботится, но яйца подкидывает в гнезда другим птицам, а потом, как те их высидят, забирает птенцов обратно в гнездо. А как зима наступает, езгуля соскребает с себя перья и влазит в яму или же дупло, там и зимует… Та-ак, это не очень интересно, можно пропустить… Ага, вот гляди: яйцо барнитлега, эти вообще-то не из яиц вылупляются, а из кусков сосновой коры, ежели их пропитать морской водой. Но иногда, в виде исключения… — Кощей повертел в воздухе рукой, дескать, все равно тебе, дураку, не понять. — Ну опять же баранока яйца, бажантов разных — ерунда! Ага, вот интересное: яйцо загоски злонравной.

— Чего-то оно на яйцо езгули похоже, — заметил Иннокентий, чтоб поддержать разговор.

Кощей отмахнулся:

— Это только для постороннего глаза похоже! Ну, вот еще яйцо супа, ломикоста, дремлиха… обычное дело. Ага, редкий экземплярчик: яйцо кокоши, едва раздобыл, и то цену пришлось немалую заплатить.

— У куриц такие же, — ляпнул, не подумав, Иннокентий.

— Похожи, конечно, — снисходительно кивнул Кощей. — А это птица любопытная, в воде живет — желвою кличут. Испускает из себя багровый пот, из него краску готовят. Такого яйца даже у Ча-Хлыка нет! Ну-с, — сказал он, останавливаясь у очередного стеклянного гроба, — а сюда, значит, ляжет твоя добыча.

— Сперва Василису покажи, — напомнил Иннокентий.

— Да вот же она! — Бессмертный прищелкнул пальцами, крышка гроба откинулась… под нею лежала, будто живая, Василиса.

«Не то чтобы прекрасная, — подумал Иннокентий, — но симпатичная, весьма. Главное, чтобы с ней за годы не случилось того же, что с медведем, зайцем да уткой».

— Давай яйцо и цалуй, — махнул рукой Кощей. — Всё по-честному, я свое слово держу!

Иван достал и отдал Бессмертному коробчонку с трофеем.

— Каков экземпляр-то, каков экземпляр! И-эх! — От переизбытка чувств Бессмертного едва карачун не хватил. — Уж теперь-то Ча-Хлык обзавидуется! — Он вытащил из кармана штыречек, пробил в яйце два отверстия на острие и с противоположной стороны. — А ну-тка, каково оно на вкус…

— Осторожней, там иго… — хотел было предупредить Иван, да поздно: Кощей, переменившись в лице, фыркал и сипел; потом уронил яйцо и сам рухнул на пол, бездыханный.

— Я всегда говорил, что собирательство — пагубная страсть и до добра не доведет, — заявил кот ученый. Он каким-то макаром нашел путь в Подвал и теперь оглядывал ряды стеклянных гробов, вздыхая: — Сколько еды перепорчено… Ну, — сказал он Иннокентию, — чего ждешь, счастливчик? Целуй ее. Или стесняешься? Так я отвернуться могу.

— Не надо. — Царевич опустился на колени, снял с Кощея амулет с заморскими словами «Ars longa!», положил себе в карман. — Слушай, — сказал, — тут у него где-то снасти были. Найдешь?

— А молоко у тебя еще осталось? — нагло поинтересовался кот.

— …И пусть прознает о том Ча-Хлык. По щучьему веленью, по моему хотенью! — сказал Иннокентий и выпустил щуку обратно в колодец.

— Думаешь, явится? — спросил кот.

— Рано или поздно — обязательно явится! Этому Нэвмэрэ, конечно, из восточных-то степей далеченько топать. Но ты ведь сам говорил, что страсть к собирательству — великая сила!

— А целовать-то ему Василису зачем?

— А необязательно, — согласился Иннокентий. — Пусть охраняет. Желающие поцеловать всегда найдутся.

— Ты-то сам чего отказываешься?

— Незачем мне. Дома любимая дожидается, вернусь — и женюсь. Я бы и не шел сюда, так батюшка велели подвиг совершить. А мы с Настенькой об жизни простой мечтаем, поселимся где-нибудь в обычном царстве, без чудес этих дурацких, детей нарожаем, народом станем управлять по справедливости!.. Заживем как в сказке!

«Так и стало по их хотенью: вернулся Иннокентий-царевич, женился на Настеньке и зажили они без чудес, как в сказке!»

— Кеша! — позвала Настенька. — Тут к тебе… кот какой-то пришел. Говорит, твой старый знакомый. Говорит, решил погостить у нас… Говорит…

Царь вздохнул, нацепил корону и подытожил хмуро:

— Вот и сказке конец!..

Екатерина Мурашова, Мария Семёнова

СКАЗКА ПРО ПЕЧКУ

Падал снег. Крупные мягкие хлопья тихо кружились и кутали землю, стараясь потеплее одеть её к близким морозам. Только в одном месте пушистое кружево было нарушено широким чёрным пятном. Снег не мог там улечься, потому что пятно было горячее. И снежинки, не долетев до земли, превращались в капли дождя.

Дождь смешивался с дымом, что поднимался с пожарища, и свисал грязными занавесками. Занавески колыхались от порывов ветра, разнося запах мокрой гари, и кто не знает этого страшного и мёртвого запаха, тому лучше его вовсе не знать.

Ещё вчера здесь стояла деревня. Не ахти какая большая, зато крепкая и весёлая, потому что работящие и дружные деревни грустными не стоят. А теперь деревни больше не было. Совсем не было. Ни изб, ни людей. Чадный след Змея Горыныча давно развеялся в небе. Отбушевал и пожар на земле… Только высились, обречённо вздымая к низкому небу угловатые трубы, полтора десятка русских печей. Над несколькими трубами ещё курились дымки. Растопили их заботливые хозяева, поставили подходить тесто для пирогов, а сажать-вынимать те пироги уже и не довелось… Дотлеют последние угольки, и доберётся до печек талая сырость, начнёт понемногу превращать их в бесформенные груды глины и мёртвого кирпича…

Толстенный дуб на лугу за околицей подслеповато щурился в мутную колышущуюся пелену. Не движется ли что на пепелище, не осталось ли живого кого?.. Нет, напрасны были надежды старого дерева. Всё кончилось. Никто больше не придёт водить кругом дуба осенние праздничные хороводы, никто не спрячется в его тени летним жарким полднем, никто не поверит ему морозным зимним вечером молодую сердечную тайну. Никто не украсит по весне его ветвей разноцветными лентами…

— Да будь же ты проклят, Змеище! — проскрежетал дуб… и заплакал. Сочились горькие слёзы из ран в бугристой коре, где прошлась по дереву Змеева огненная струя, опалила корни, сгубила малые жёлуди на земле…

— Ну что, бабоньки, — прозвучал на пожарище глухой глиняный голос. — Видно, доля наша такая. Пришла пора помирать!

Это говорила самая большая и статная печь. Как сбил её прадед погибшего ныне хозяина, сбил из жирной красной глины на совесть и на века, так она по сей день и стояла, не старилась в каждодневных трудах. Пекла хлеб, варила и жарила-парила на всю большую семью, — и, как говорили, с годами всё только вкуснее у неё получалось. Ан не радовать ей больше добрых хозяев! Вот упала, зашипев, на мокрую землю заслонка, открылись внутри горнила последние рдеющие головни…

— Где родились, там и пригодились, — вздохнула соседская Печь, приземистая, с просторной лежанкой. Сколько деток вырастила, сколько стариков на ней грелись и в девяносто лет на спины не жаловались! — Ладно, подруженьки милые, недолго осталось… Не судите строго, лихом не поминайте!

И ещё одна заслонка свалилась в талую грязь…

— Да как же, тётеньки, бабушки! — жалобно звякнула вьюшкой самая молоденькая и маленькая Печка, — Вы за свои годы вон сколько каши наварили, молока потомили, сколько пирогов испекли и щей добрых исполнили! Больных без счёта на ноги подняли! А я? Меня только-только для молодожёнов сложили! Самый первый раз и затопили сегодня…

— Смирись, — скорбно испуская в плачущее небо последние завитки, шуршали старые печи. — Судьба наша такая, и не уйти от неё.

— Дур-ры, — прозвучал вдруг, вернее, прокаркал совсем непочтительный голос. На угасшую трубу в середине пепелища усаживалась драная ворона с двумя перьями вместо хвоста. — А вот и непр-равда!