Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

стилизация внутри стилизации!). Тут и псевдодекадентский роман начала прошлого века, и семейная хроника с тайной, и история таинственной секты в духе ассасинов, и степной эпос в духе «Мэбета», и тот же детектив, а то просто Павич или страницы потока сознания без запятых…

Основная интересующая нас тема оказывается не только не полностью забытой, но и приобретает новые очертания. «Русский Ташкент весь “для глаза”», а «азиатский Ташкент весь “для запаха”», маркируются сходу цивилизационные различия. Ташкент поименован более древним, но при этом предстает если не международным, то полностью вавилонским (Вавилон, в его религиозном аспекте, здесь тоже поминается). Иудей, оказывающийся русским, тайным наследником российского императора, говорит между делом – «“национальное” есть языческое». И хотя цитируется Владимир Соловьев с его «на нас надвигается Средняя Азия стихийною силою своей пустыни», но не только вектор оказывается другим (надвигается как раз Россия на Среднюю Азию), но и пустыня, пустота – ключевым словом: «это были русские войска. Ташкент был взят еще весной, теперь они шли по степи, завоевывая все больше и больше пустоты. Моя крепость была недостроена, воинов в ней еще не было, они легко вошли и остановились. Я приветствовал их в городе прокаженных. Я говорил через толмача. Для чего открывать им, кем я был в прошлой жизни? Этой жизни уже давно нет. И меня того тоже давно нет. Но я ловлю русскую речь, вглядываюсь в русские военные лица, хотя и потемневшие от здешнего мусульманского солнца, чувствую русский дух серых от пыли кителей, и это отвлекает меня, не дает собраться», речет тайный самодержец пустыни. Одни атакуют большого соседа, другие захватывают соседа малого, но ни полного подчинения (тем паче ассимиляции), ни слияния нет. Военные походы и тех и других приносят отчасти фантомные результаты. (Это довольно любопытный мотив, пустоты по обе стороны, ибо обычно цивилизация мнит себя полной и обустроенной, еще неокультуренные земли считая пустынными, формой для заполнения – тут же пустота простирается по обе стороны фронтира[100].) Они почетны и вроде бы в перспективе выгодны, как та же высадка на Луне, но пока оставляют по себе только сомнения и пустоту для раздумий, фантазий, рефлексий. Лунный поход, вот уж действительно…

Третий том, доходящий до относительно «наших», постоттепельных лет, спешно обращается к еще неосвоенным жанрам[101]. Русский сюр в духе фильма «Орлеан» (сценарий Юрия Арабова) перетекает чуть ли не в космическую оперу под соусом альтернативной истории – выживший Николай Второй где-то на спутниках и других планетах контролирует вместе с американцами ход мировой истории, отбивается антиматерией от атакующих киборгов…

Декларируются общие, известные положения отношения метрополии и колонии вроде того, что войны между Востоком и Западом избежать нельзя; что есть волхвы (знание) и пастухи (вера), но при этом русские дети дружат с местными – как в «Татарском духе», как в «Заххоке», как во многих других упомянутых произведениях. Но более важной представляется тема пустоты, развитие которой оказывается довольно мрачным. «Пустота, прежде совершенно чистая, наполняется завистью». Так предуготовляется тот взрыв, что описан в «Заххоке», гражданских войн, «парадов суверенитетов», борьбы всех против всех? «Зло не субстанционально. Оно не имеет тела, и оно жаждет найти себе тело. <…> И еще – зло не имеет места во времени. Оно жаждет быть во времени, чтобы заменить будущее. Однако едва оно входит во время, как начинает уничтожать его, убыстряя, расщепляя его разумное течение и чередование дней, ночей, лет в один оглушительный поток. Оно подобно огню, но огонь, расплавляя металлы, создает прочные сплавы; зло, расплавляя время, оставляет после себя только сыпкую окалину истории». И говорит больше даже не о том постоянно дискутируемом в России соотношении пространства и времени, которое могло бы что-то объяснить, но о том, что сама слагаемая из времени и пространства история закончилась. Она закончилась пустотой или взрывом – не столь важна последовательность, важнее – что да, конец. И пока в него, как мухи на труп, слетелось зло, ненависть. Чем изменится ситуация, сказать невозможно и сложно. Возможно, кстати, что столь масштабный и стилистически и жанрово сложный нарратив, как «Поклонения волхвов» и призван отчасти, на символическом уровне, показать самую невозможность пока новых ответов при накопившихся более чем старых вопросах.

Сибирский Город Солнца

Все земли, когда-либо попадавшие в ареал российской (советской, даже постсоветской) империи, по умолчанию, дефолтно считаются принадлежащим империи – и это не столько свойство жутких русских, сколько прошито в матрице самого имперского мышления. Подобные свидетельства есть в последней книги Алексея Иванова, известного, впрочем, темой самобытности сибирских земель[102], противостояния цивилизации Сибири (Перми) и московской. Так, представитель «коренного народа» Сибири, князь остяков рефлексирует-констатирует: «все русские, даже какой-нибудь последний нищий на ярмарочной площади, имели в себе безоговорочное убеждение, что тут, в Сибири, они самые главные. Они приходили и брали, что пожелают, и даже удивлялись, когда им не хотели давать. Они не сомневались в своем праве. И про меру они тоже не думали – забирали больше, чем надо, могли забрать вообще все, и не испытывали вины. Русские были не народом, а половодьем. Нельзя сказать, что они угрожали или давили силой, хотя порой случалось всякое»[103].

Половодье – это и есть империя, мирный или вооруженный экспорт государственности, идеологии, религии (тогда было важно крестить в православие[104], во времена СССР – приобщить к идеалам коммунизма). Естественным образом это вызывало соответствующую реакцию, сопротивление на подчинение, агрессия на агрессию.

Жесткость, явленная у писателей рассматриваемого дискурса (от до Г. Садулаева, ставшего уже предметов не единичных статей[105]), здесь призвана символизировать разомкнутую идентичность и разорванность связей, фрустрированность и потерянность. Которые, в свою очередь, далеко не всегда подразумевают банальную ностальгию по советской имперскости, но, скорее, по той ситуации, которую та сохраняла и эмблематизировала – успешной ассимиляции и сосуществования народа метрополии и доминиона, российского и местных этносов, традиционных, даже архаических обыкновений и модерных цивилизационных достижений. Рессентиментные ощущения потерянных, «брошенных», потерявшихся стран бывшего Советского союза подразумевают самоопределение не только в потенции, но в самой семантике слова, ведь «тесную связь рессентимента и самоопределения (self-identification) предусматривает семантическое поле самого французского слова “рессентимент”. Словарь “Робер” (исторический) среди других значений слова “ressentir” называет“porter le character”, то есть «иметь характер» в смысле “характеризоваться”, “определяться”»[106].

Самоопределение – по, простите за каламбур, словарному своему определению, фиксирует настоящее, размечая его, обращено в будущее, лишь отталкиваясь от прошлого. Но в рамках разбираемой нами проблематики определение через прошлое становится ключевым – как и многие настоящие, не фикциональные жители бывшего Советского союза, герои многих рассмотренных