Избранное - Мулуд Маммери

Впрочем, это была единственная причина, заставившая его отправиться в Алжир на стажировку по психологическим методам ведения войны. Все эти хитроумные трюки, не нашедшие отражения ни в одном из правил ведения классической войны, оставляли его равнодушным, а то и просто вызывали у него недоверие. Во время практических занятий ветераны войны в Индокитае рассказывали о том, что они видели там своими собственными глазами. И кончилось тем, что картины затопленных рисовых полей, торчащей из воды бамбуковой трубки, через которую вьетнамец может дышать, погрузившись в воду, нескончаемые вереницы крестьян с узкими глазами, ведущих через горы свои велосипеды, груженные оружием, по триста кило на каждом, — все это вытеснило из его памяти так называемые классические образы сражений на голубой линии Вогезов и на плоской Эльзасской равнине. На стажировке их заставляли, кроме всего прочего, читать и комментировать работы Мао Цзэдуна о революционной войне. Кроме отдельных второстепенных правил, Марсийаку особенно запомнился основной сформулированный там принцип: «Армия должна чувствовать себя среди народа как рыба в воде».

И Марсийаку в определенном смысле стало спокойней: поколебленное в какой-то мере равновесие было восстановлено, новая уверенность, новые правила пришли на смену прежним, и снова воцарился порядок. В Орес он вернулся если и не обращенным в новую веру, то по крайней мере преисполненным решимости применять на практике свои новые познания.

Утверждают, что Франция всегда отставала на одну войну. Пора опровергнуть эту легенду. Франция должна вести современную войну, а современная война — это война революционная. Что же это значит? А это значит, как им великолепно объяснил молодой полковник, выпускник Высшей политехнической школы, что все войны в нашу эпоху сводятся к величайшему единоборству, в котором сталкиваются в мировом масштабе подрывная коммунистическая деятельность и христианская цивилизация Запада. Колониальные войны — это всего лишь одно из обличий советской операции по завоеванию всего мира, только по эту сторону моря. Воевать с вьетнамцами или с феллага, с кубинцами или с корейцами — все едино, все это означает вести войну в защиту цивилизации против варварства, участвовать в крестовом походе на стороне бога против лагеря сатаны. И не наша вина в том, что святую истину нельзя отстоять никакими иными средствами, кроме оружия. Враг, избравший подобное средство, вынудил к этому и нас, и для нас нет иного выбора — только победить или исчезнуть.

Однако сомнительные результаты операции «Бинокль», в которой Марсийак принимал участие, снова пошатнули в нем не устоявшиеся еще убеждения, и методы классической войны, те самые, что вели его деда в атаку в Рейхшоффене с саблей наголо, снова показались ему куда милее. Он приехал в Талу, так и не решив, который из двух методов эффективнее; его терзала эта раздвоенность между обостренным чувством дисциплины, предписывавшей ему придерживаться первого метода, и сокровеннейшими движениями сердца, склонявшими его к другому. В конце концов он предоставил событиям решать за него.

Первая встреча с Талой несколько разочаровала его. Еще до того, как он сюда приехал, его измучило солнце Ореса, и ему все говорили, что на Севере, особенно в Кабилии, гораздо прохладнее. Но случилось так, что в Талу капитан Марсийак прибыл в самый разгар жары, ничего подобного он никогда не видел даже в Аррисе. Стоило ему открыть окна в комнате, где он просматривал папки с делами, оставленными Делеклюзом, как туда врывалась волна раскаленного воздуха, обжигавшая лицо, будто к нему подносили горячий утюг. Если же он закрывал окно, комната сразу превращалась в парилку, в мавританскую баню, и капитан задыхался.

Это объяснялось еще и тем, что вот уже несколько дней вокруг Талы горели леса. Вначале раздавался глухой вой напалмовых бомб, потом у самой земли распускался, разгоняя тьму, маленький огненный цветок. Он рос, жадно пожирая окружавшее его пространство, и вскоре охватывал ближайшие горные склоны, где уже не оставалось растительности. С площади Ду-Целнин или из окон домов можно было наблюдать, как длинные коралловые языки пламени грациозно танцевали под луной. Они то продвигались вперед робкими маленькими шажками, то вдруг, наткнувшись на какое-то невидимое препятствие, стыдливо отступали, становились все меньше, готовые вот-вот исчезнуть, потом, словно очнувшись, выбрасывали в черную ночь огромный сноп огня, пожиравшего горизонт, и тогда в деревне слышали, как тихонько потрескивает сухое дерево. Ночи здесь часто бывают холодными даже в период сильной жары, но по вечерам, когда начинались пожары и ветер дул с гор, дышать становилось совсем нечем. Когда люди узнали, что горят и оливковые рощи, они стали смотреть на свои оливы, росшие у подножия холма, с еще большей любовью и тревогой: они были единственным источником их существования.

Возможно, причиной были пожары, разгоравшиеся вокруг Талы, на которые капитан смотрел по вечерам. Но так или иначе, не прошло и недели со дня его приезда, как он приказал Тайебу собрать жителей деревни.

— Скажи им: у них есть хорошие винтовки, каждый вечер они стоят в карауле, к тому же они не слепые и не кривые.

Тайеб перевел. Крестьяне никак не могли взять в толк, куда клонит капитан.

— Перевел?

— Да, господин капитан.

— Все понятно?

— Капитан вас спрашивает, все ли вам понятно?

Всем все было понятно.

— Прекрасно. Так вот, у меня есть доказательства… неопровержимые доказательства… что феллага бывают здесь, у вас. Они входят и выходят, когда хотят. Переведи.

Тайеб перевел.

— Итак, одно из двух: либо вы заодно с ними… в таком случае я сделаю соответствующие выводы, либо вы трусите. Отвечайте немедленно.

Слово взял старик, и, так как он начал говорить пространно, Тайеб прервал его:

— Короче, у тебя недержание речи, а ирумьенам некогда.

Старик закруглился.

— Господин капитан, — сказал Тайеб, — они говорят, что в деревне нет мятежников, а в поле их трудно разглядеть… за оливами.

— Ах вот как! — сказал капитан. — Ну что ж, нет ничего проще! Вы не можете разглядеть феллага из-за своих олив? Так вы их срубите… Переведи им, — сказал он Тайебу. — Завтра, как только кончится комендантский час, все должны собраться здесь… около САС… с топорами, пилами, ножами… в общем, со всем тем, чем они пользуются, когда феллага заставляют их срубать телефонные столбы…

На другой день, когда с рассветом явились первые крестьяне, закутанные в бурнусы, Тайеб был уже на площади. Вскоре молча стали подходить остальные. Последними подошли женщины и дети, и их было больше всего. Женщины переговаривались. Тайеб схватил одну из них за волосы и швырнул к будке часового. Все остальные смолкли. В полумраке слышались лишь равномерные шаги часового и ругань Тайеба.

Сержант Гамлет разделил крестьян на пять групп. К каждой из них он приставил солдат и харки, чтобы они подгоняли крестьян. Установил часы работы: от зари до наступления ночи с получасовым перерывом на обед в полдень.

Вереница женщин с босыми ногами начала медленно спускаться в долину. У некоторых за спиной были совсем маленькие дети. Каждая неумело несла в руках или заткнув за пояс топор, нож или пилу. Ребятишки играли с котелками, в которых несли кускус на обед. Старики замыкали шествие, едва поспевая за остальными. Мужчин почти не было.

При первом ударе топора харки, который хотел показать, «как надо работать», одна молодая крестьянка вскрикнула, словно удар этот пришелся по ней самой. Но потом за топоры взялись и все остальные харки и солдаты. Крестьян развели по участкам, и работа началась.

Солдаты и харки переходили из одной группы в другую, потому что дело не двигалось. Прежде чем срубить дерево, крестьяне долго стояли перед ним в нерешительности. Одна старуха, склонившись перед древним стволом, говорила ему какую-то длинную речь, но что за речь, солдаты не понимали. Она то ласкала кору дерева своими узловатыми пальцами, то терла ими глаза, смахивая слезы.

Вначале солдаты пытались было шутить с крестьянками, но те не отвечали, работали молча. Тишина нарушалась теперь лишь равномерным звоном пил да глухими ударами топоров по стволам деревьев.

Работа едва двигалась. «А если бы феллага заставили вас рубить телефонные столбы, дело пошло бы быстрее?» Молчание становилось гнетущим. «А может, вы чем-нибудь недовольны?» Харки толкнул ногой старуху, ту самую, что все еще оплакивала свое дерево и гладила его кору, — пусть хоть заорет, проклятая. Но она даже не вскрикнула, только обернулась, взглянула на обидчика, медленно поднялась и снова стала ласкать свое дерево.

Работа продолжалась две недели. На площади Тайеб издевался над крестьянами:

— Вашим предкам потребовалось пятнадцать веков, чтобы вырастить эти оливы, а иноверцам хватило пятнадцати дней, чтобы заставить вас срубить их. Чего же вы ждете, почему не зовете на помощь вашего пророка, ваших святых, вашу армию? Даже аллах вас покинул.