Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Лежит рабби Файш, утопая в подушках и одеялах, а все, кто любит его и знает его, стоят вокруг его постели — люди видные и богобоязненные, известные своей ученостью, всегда первые в вопросах исполнения заповеди. Но рабби Файш не замечает их и не понимает, где он находится. Зажмурил он глаза и силится вспомнить, где он. Поднялся перед ним туман, похожий на туман, который поднимается от вод речки перед праздником Суккот, и этот туман проник к нему под одежду; платье его стало влажным и холодным, и сам он покрывается холодным потом. Посмотрел он прямо перед собой и не увидел никакой речки, но он знал, что речка — тут, близко, и там растут ивы, от которых берут побеги на седьмой день праздника Суккот. И вот он и его друзья отправляются наломать этих веток. И другие мальчики тоже, не из его деревни, приходят, чтобы наломать веток. Стал он торопить своих друзей, чтобы те побежали и опередили чужих мальчишек. Начал тот туман сгущаться и поглощать его товарищей, пока не накрыл их полностью, так что они исчезли и не осталось вокруг никого, лишь он один. И те мальчишки, что прибыли из других мест, исчезли. Только они не исчезли в тумане, а бежали от деревенских собак, которые погнались за ними. Пошел он один и подошел к ивам. Наломал веток, сколько смог, и положил на плечи. Услышал сладкий голос, исходящий из веток за его спиной; испугался — а вдруг это голос вурдалака, тот самый голос, за которым идет каждый услышавший его, пока не подходит к норе вурдалака, и тот высасывает из него кровь. Задрожал он от ужаса и бросил все свои ветки. Начали ветки лупить друг друга. Закричал он изо всех сил и стал звать на помощь. Увидели друзья рабби Файша, что он шевелит губами. Наклонились к нему, пытаясь расслышать. Посмотрел на них рабби Файш в ужасе и завопил: «Собаки!» Повис его крик, и он умолк.

Ривка видела все, что происходит с ее мужем. Но сердце ее не могло смириться с этим несчастьем. Файш, который никогда в жизни не болел и никогда не сидел без дела, — неужели, это он лежит в постели без движения? Тело, которое всегда спешило исполнять заповеди и совершать добрые дела, как может оно проводить дни и ночи без Торы и без молитвы?

Велика боль Ривки за мужа, но еще сильнее этой боли — душевное смятение, изумление. Изумление это порой заставляло ее позабыть действительность, и ей казалось, что болезнь пройдет и Файш снова будет прежним, нужно только ускорить его выздоровление, сделать то, что не сделают врачи, сиделки и лекарства. Она подходила к его кровати, и следила за каждым его движением, и ждала, что, может, услышит это из его уст — ведь кто еще, как рабби Файш, умеет дать совет. А иногда просто подходила, чтобы услышать от него хотя бы слово или окрик. Но ни слова ни выходило из уст рабби Файша, и окрика не слышно было от него, только ресницы его накрепко склеились, как у человека, спящего с непроницаемым лицом. Она обдумывала и подыскивала слова, которые скажет ему, и говорила: «Файш, сжалься над женой твоей и скажи хоть слово. Будь милосерден ко мне, если не ради меня, то ради дочери нашей Шифры». Бывало, что рабби Файш задерживал на ней взгляд, и глаза его были, как две свинцовые глыбы, но в большинстве случаев он не замечал ее. Ривка не отчаивалась. И когда она отходила от него, тут же возвращалась назад — а вдруг он захочет сказать ей что-нибудь. Но Файш молчал, и она поднимала глаза кверху и говорила: «Владыка мира! Как же Ты оставляешь его без Торы и без заповедей? Ведь известно Тебе, что он был предан Тебе всем сердцем как наедине, так и на людях. Сжалься над ним, не много у Тебя таких, как он, в мире этом!» Когда она видела, что Господь, Благословен Он, не отвечает на ее молитву, снова подходила к мужу и просила: «Файш, Файш! Почему ты молчишь? Почему ты не молишься со мной? Ведь Господь, Благословен Он, жаждет молитвы праведника, и если ты помолишься, конечно же услышит Он твою молитву». А так как она знала, как она ничтожна в глазах мужа, то брала Шифру, подводила ее к больному и говорила сквозь рыдания: «Помолись ты за отца!» Так стояли они обе, и плакали над ложем больного, и слезы одной смешивались со слезами другой.

Часть двадцатая

ИЦХАК НАВЕЩАЕТ РАББИ ФАЙША

Когда заболел рабби Файш, раскрылись двери его дома перед Ицхаком. Рабби Файш лежит неподвижно, как камень, и не владеет своим телом, и руки его и язык не слушаются его, и все его тело как бы вырвано из мира. Только одни глаза еще подчиняются ему, но и они изменились, как будто оставил он мир и выбросил из головы все мысли о нем.

Два-три раза в неделю приходил Ицхак помочь больному. Достоин похвалы здоровый, если он ухаживает за больным, в особенности за больным, которому некому помочь. Вначале навещали его соседи, прошло время и их становилось все меньше; прошло еще время — и уже не заходил ни один человек. Одни перестали приходить, потому что были заняты делами общины, а другие — потому что не хотели сидеть в обществе женщин, были и такие, что перестали заходить по этим двум причинам вместе. Кроме того, была еще одна причина: помнили они то, что делал им рабби Файш, когда был здоров. Упаси Бог, чтобы они мстили ему, но сказал еще царь Шломо: «Не будь чересчур праведным». А где были его тесть и теща? В Цфате. Понял реб Моше-Амрам, что не может жить вместе с зятем, а жить в том же городе, где зять, и не жить вместе со своим зятем — это дать повод людям говорить, что нет мира между ними. И когда он поднялся на гору Мерон в Лаг ба-Омер, когда увидел Цфат и понял, что хорошо жить там, решился и снял квартиру. Ривка написала своему отцу и матери и не получила ответа. Или ее письмо осталось лежать на почте в Иерусалиме, или их письмо осталось в Цфате. Турок этот… Любой, кто шлет письмо при его посредничестве, все равно что бросает его в Мертвое море.

Ицхак ухаживает за больным и иногда приносит что-нибудь из еды. Обучен он таким делам в доме Блойкопфа. И если приносит, то приносит потихоньку, чтобы Шифра не заметила, и при этом убавляет стоимость продуктов. До чего велики милосердные люди! Они обманывают во благо других и получают от этого гораздо больше удовлетворения, чем любой лжец, который обманывает ради собственного блага. Тощий у него карман, и мало у него денег. Он не кто иной, как рабочий, работающий много и получающий мало. Но он затягивает пояс потуже, и раскрывает руку пошире, и делает добро трем душам.

Рынок полон овощами и фруктами. Ицхак выбирает самое лучшее и не стоит за ценой, ведь то, что куплено щедрой рукой от чистого сердца, принесет двойную пользу. Из овощного рынка идет Ицхак на птичий рынок. Ицхак не принадлежит к администрации или к начальству и не может купить себе курицу, но яйца он покупает. В тот год, когда мы совершили алию в Эрец Исраэль, стоили восемнадцать яиц — бишлик, а на Кинерете покупали наши товарищи тридцать — за бишлик. Когда построили железную дорогу, идущую за границу, начали вывозить яйца в соседние страны, и они стали дороже в несколько раз.

Сидит себе торговец у входа в свою лавку, как курица, сидящая на яйцах. Помнит он времена, когда он вставал рано утром и отправлялся в путь по деревням, и скупал у крестьянок птицу и яйца, и бродил целыми днями с корзиной. Теперь он сидит себе в лавке и торгует. Опускает Ицхак руку в карман, и звенит монетами, и говорит ему, торговцу: «Сколько на бишлик?» Отвечает ему торговец: «Семь — на бишлик». Говорит Ицхак: «Семь на бишлик, но самых лучших я хочу». Говорит торговец: «Самые лучшие я продаю» — «Сегодняшние?» — «Сегодняшние». Говорит Ицхак: «Тогда отбери мне для роженицы». Хитрит Ицхак во время покупки; и чтобы не сказал торговец сам себе, что может парень этот съесть и старое яйцо, говорит ему, что — для роженицы, лишь бы дал тот ему самые свежие. Опускает торговец руку в ящик или в корзину, и достает яйцо, и проверяет его на свет, и подает покупателю; достает яйцо, и поднимает его к свету, и подает покупателю. Берет Ицхак свою покупку и приносит ее Ривке.

Спрашивает Ривка: «Почем эти яйца?» И вздыхает, потому что пусты ее руки, и нечем ей заплатить; не остается у нее от халуки ничего после платы за визиты врача, и за лекарства, и за всякое другое, за что именно — она и сама не понимает. Говорит Ицхак Ривке: «Яйца эти не стоят мне ничего. Каким образом? Я красил курятник, и дали мне яйца за работу, и принес я их тебе, потому что я питаюсь в столовой и не знаю, что делать с ними». Со дня сотворения мира и по сегодняшний день не слышали мы, что курятник — красят. Но Ривка слушает и верит. А по поводу винограда, принесенного им, рассказал, что товарищ его из Шароны приехал продавать виноград в Иерусалим и дал ему корзинку винограда. Может быть, закончились на этом все выдумки Ицхака? Да будет вам известно, что через несколько дней он снова принес яйца, ведь с того дня, как он покрасил курятник, курицы стали лучше нестись, покрасил он его в белый цвет, и курицы думают, что на дворе — день. И когда поняли это торговцы яйцами, то наняли его, чтобы он покрасил им их курятники, и заплатили ему яйцами; и будут давать ему яйца каждую неделю.