Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

И так Балак пел и не заметил, что рабби Файш здесь. А что же заставило рабби Файша выйти в город под покровом ночной темноты? Не что иное, как желание расклеить листки об отлучениях. И так как он боялся расклеивать их днем из опасения, что эти листки сорвут подлежащие отлучению, то делал свое дело ночью: еще до того, как те проснутся, весь город уже будет знать, кто отлучен и предан анафеме в своей общине. Балак не занимался политикой и не совал свою голову ни в чьи склоки. Не видел он разницы между разными колелями и разными общинами. В этом отношении был Балак действительно единственным в своем поколении. Поэтому нет ничего удивительного, что он не обращал внимания на все эти листки с отлучениями, которые обычно развешивают каждый день по утрам. А если и обращал внимание на них, то делал это для удовлетворения своих нужд, а именно, если был голоден, то соскабливал тесто, которым приклеивают эти листки, и поедал его. И как не утруждал он себя знанием, для чего эти листки служат, так не пытался познакомиться с теми, кто писал их. Когда появился перед ним этот человек, то есть рабби Файш, убеждена была собака по наивности своей, что и он тоже наслаждается сладкой тьмой, в которую закутался Иерусалим. Почувствовал Балак привязанность и любовь к этому человеческому существу, которое не спит, как и он, и все, что было у Балака на сердце в эти минуты, выплеснулось наружу. И как только приблизился рабби Файш к нему, залаял он дружелюбно ему навстречу, говоря ему: «Хотя я не сравниваю себя с тобой, докладываю я тебе, что я тоже — здесь». Задрожал рабби Файш, и выпал фонарь у него из рук, и погасла свеча, и упал горшок, и вылилось из него тесто, и разлетелись листки с отлучениями и запорхали в воздухе. И у рабби Файша тоже душа ушла в пятки. Тут начала та самая заповедь обнимать его и уговаривать: «Что с тобой? Не бойся!» И уговаривала его, пока он не пришел в себя. Встал и побежал собирать листки. Возомнили листки еще больше о себе: «А что? Если уж рабби Файш, исполняющий заповедь, бежит, то мы, сама заповедь, тем более побежим». Тут же начали они сворачиваться и бить его по лицу. И каждый листок каркал те слова, что написал рабби Файш. Был уверен рабби Файш по своей наивности, что это предки отлученных поднялись из своих могил и явились мстить ему, потому что были листки белые, как молитвенные покрывала мертвых. Издал он страшный вопль и помчался. Помчались листки за ним. Наткнулся рабби Файш на собаку. Пнул ее рабби Файш ногой. Взвыла собака, и содрогнулся рабби Файш, и упал. Не дай вам Бог, ревнители заповеди, содрогания такого! Увидел Балак, что человек этот упал и поразился: «Как это, ведь только что он шел на двух ногах, а теперь — распростерт на четырех? Пойду и обнюхаю его: может быть, это не человек, или, может быть, ему нужна помощь и я помогу ему?» Как только принялся он обнюхивать его, очнулся рабби Файш и помчался со всех ног. Стоял Балак, пристыженный и опозоренный. Не дай вам Бог, благодетели, позора такого!

Ночь была хороша, и дул прохладный ветер. Прохлада эта придавала силы и телу Балака, и его духу. Обычно любил Балак жару, но в эти дни, когда жара была чрезмерна, искал немножко прохлады. Стал он утешать себя в своей печали: ну что такого сделал мне тот еврей? Оттого что бежал от меня, признал меня негодным? У людей есть изречение, что, если бросят собаку в реку, она выйдет, отряхнется и останется прежней собакой, как ни в чем не бывало. И хотя он вспомнил о воде только в связи с этим изречением, наполнился его рот слюной, ведь все эти дни почти все его мысли были связаны с водой, и, когда говорил он «вода», тут же рот его был полон слюной.

Отродясь не видел Балак морей и рек, ручьев и озер и родников. Только слухи о них доходили до него. И как все существа, не блистающие умом, перед глазами которых нет полной картины мира, убеждены, что то, что они не видели своими глазами, это все выдумки, так и Балак думал, что моря и реки, и озера и родники — все это фантазии. И как бывает с этими существами, не блистающими умом, — если уж они страстно желают чего-либо, они тут же верят в это, так начал Балак верить в существование всех водных потоков в мире, только был убежден, что они — дело рук человеческих. Каким образом? Роют яму, похожую на то самое место возле домов Ренда и домов Урии Штайна, и бросают в них куски льда, похожие на те, что у продавцов газированной воды из Яффы, солнце светит на них — они тают и превращаются в реки, ручьи и моря. Пьют из них, утоляют жажду, купаются в них, изгоняют болезни из тела.

Еще Балак был погружен в свои мысли, как приблизилась ночь к концу, и настал час, когда каждое создание наверху и каждое создание внизу поет песнь Господу. Но где же они, воды, про которые говорится «По гласу Его шумят воды на небесах»[72]. Где они, реки, про которые говорится «Да рукоплещут реки!»[73]. Где они, родники, которые пропоют свою песнь? Иерусалим высушен, как пустыня. Если бы не два-три десятка деревьев и разных диких растений, не слышно было бы ни строфы из этой песни в Иерусалиме. В этот час послышался голос солнца, как сказано «Пред светом летающих стрел Твоих ходят, пред сиянием сверкающих копьев Твоих»[74]. Проснулся Иерусалим, и из каждого дома, и из каждого сарая, и из каждого шалаша, и из каждого двора стали выливать помои на улицу. Не успел Балак утолить свою жажду, как засияло над ними солнце, и не осталось от этих потоков ничего, кроме кучек грязи.

Часть девятнадцатая

ОСТАВИМ СОБАКУ И ЗАЙМЕМСЯ ТОЛЬКО РАББИ ФАЙШЕМ

Полуживым доставили рабби Файша к нему домой. Кровь его похолодела, и все тело сковал паралич. Язык прилип к нёбу, и мысли спутались. В полубреду он пытался понять: учителя наши говорили, что с ревнителем, исполняющим заповедь, не случится беда, если это так, почему же случилась беда со мной? «Неужели можно заподозрить такое, что (Всевышний) творит суд без суда?!»[75]

Господь, Благословен Он, не творит суд неправедный; все, что Он делает, делает правильно и в свое время — уже раньше предупреждал Он народ Израилев, чтобы не враждовали они друг с другом, да, видно, из-за голоса вражды не был услышан Его голос. Многие из них пострадали, одни лишились имущества, другие — потеряли здоровье, но до сих пор не сделали выводов и говорили: неужели то, что было хорошо и разрешено отцам нашим, запрещено нам? И они не понимали — что было хорошо в старые времена, отвратительно сейчас.

Постепенно-постепенно прекратились размышления рабби Файша. Тело его замерло, и мысли покинули его. Пришел к нему сон, и он заснул. Тора и заповеди, добрые дела и дурные, ад и райский сад, этот мир и мир иной ушли, и не осталось ничего, кроме этого тела, погруженного в подушки и одеяла и исходящего потом. Губы его округлились и покрылись слюной. То — синие, то — фиолетовые. Вначале Ривка старалась вытирать их. Когда увидела, что нет этому конца, опустились ее руки, и она оставила его. Но Шифра не оставила его. Подобно птичке в винограднике, расправляющей свои крылья и встряхивающей ими в ненастный день, порхала над ним Шифра с разноцветной салфеткой в руке и вытирала ему губы. Просыпался он — смотрел перед собой, как человек, выглядывающий из облаков, и засыпал снова.

Постель рабби Файша окружена соседями ближними и дальними, теми, кто любит его, и теми, кто не очень-то любит его. Одни горестно кивают головой, а другие утешают и просят, чтобы Бог смилостивился над ним. И те и другие обсуждают эту болезнь, про которую никто не понимает, что это такое, и говорят всякие хорошие слова про больного. Рабби Файш не реагирует ни на них и ни на их слова или, быть может, замечает их, но не обращает на них внимания.

Тем временем привели врача. Осмотрел врач больного и прописал ему лекарства для приема внутрь и масло для притираний. Получил плату и пошел. А уходя, сказал, что придет еще раз и, если будет нужно, выпишет другие лекарства. И то, что делал этот врач, то же самое делал другой врач, которого пригласили после него. Только один — немец, и говорил по-немецки, и велел покупать лекарства у аптекаря-немца, а другой — грек и велел покупать лекарства у аптекаря-грека. Ни от того, ни от другого не было пользы больному, ни от их осмотров и ни от их лекарств. Христиане, которые держат собак у себя дома, — как они могут понять, что из-за собаки пришла болезнь. Лежит рабби Файш без языка и без единого слова, и никто не знает, что случилось с ним. Жаль его! Люди, подобные рабби Файшу, не рождаются каждый день. Теперь, пока он спит, поговорим о нем немного и расскажем о его жизни.

Рабби Файш родился в маленькой общине в Словакии, в семье богобоязненных евреев, свято соблюдавших традиции; родители его арендовали поля и виноградники у помещика и выращивали хлеб тяжелым каторжным трудом. Уже в детстве заметны были в нем признаки праведности, он не был похож на детей, пренебрегающих учебой и убегающих из школы, лишь бы залезать в чужие сады и лакомиться там фруктами, но сидел в одиночестве дома и учил Тору. По бедности своей не могли его родители нанять ему меламеда, и им приходилось довольствоваться гостями, попадающими по делам в маленькие селения, и те показали ему буквы и научили складывать их в слоги. А когда уже умел он складывать слоги, то просил ешиботников, обходивших дома в канун субботы, чтобы заработать себе на пропитание, научить его стиху из Пятикнижия и отдавал им за это свой кусок хлеба. Поняли отец его и его мать, что душа Файша жаждет Торы, не пожалели себя ради сына и не смотрели на свой скудный достаток, а приглашали каждую субботу одного из ешиботников к себе домой, чтобы обучал он Торе их сына. Когда исполнилось Файшу десять лет и он учил лист Гемары самостоятельно, послали его в ешиву. Идти путями Господа стало для него смыслом жизни, и он не наслаждался радостями этого мира, даже теми, которыми обязаны мы наслаждаться. Так как он родился под знаком Марса, посоветовал ему его раввин изучать законы убоя скота. Он заставил себя полюбить свое ремесло и «отточил свой нож резника», но возненавидел раввинство. Он был еще совсем юным, когда с радостью пригласили его жители местечка быть у них резником. Дал он им свое согласие и стал резником. И он тоже со своей стороны доказал им свою признательность. Ведь в той общине размножились вирусы времени, и построили там школы, дабы обучать детей нееврейским языкам и всяческим наукам; и встал рабби Файш грудью на защиту еврейской жизни, и спас свою общину от окончательной гибели. На деньги приданого, полученного от реб Моше-Амрама, своего тестя, он нанял меламедов, чтобы они обучали детей тому, в чем нуждается еврейская душа; и сам лично следил за занятиями и экзаменовал учеников и проверял учителей, ведь в те времена появились в некоторых местах люди, которые казались богобоязненными, но при этом вносили в учебу чуждые толкования вроде тех, что изучают в школах, которые называют себя раввинскими училищами. И как он был занят нуждами маленьких, так он был занят нуждами больших; к примеру: миквами, законами эрува[76], погребением. И как он был занят нуждами больших и маленьких, так он был занят нуждами самых маленьких. И помогал бедным роженицам, и давал им деньги на обрезание, и сам лично делал обрезание их младенцам. Вырастали их сыновья — считал их своим достоянием. Видел самую малость неверия в одном из них — говорил: «Мальчик, подними пейсы, я должен дать тебе оплеуху».