Без грифа «Секретно». Записки военного прокурора - Борис Викторов

Ежов, не опровергая этих показаний, объяснил:

«Порядок рассмотрения дел был до крайности упрощен. Он был проще и в этом смысле даже бесконтрольнее, чем по обычным уголовным делам… Прокуратура СССР не могла, конечно, не замечать всех этих извращений. Поведение Прокуратуры СССР, в частности Прокурора СССР Вышинского, я объясняю той же боязнью поссориться с НКВД и показать себя не менее «революционным» в смысле проведения репрессий. Только этими причинами я могу объяснить фактическое отсутствие какого бы то ни было прокурорского надзора за этими делами и отсутствие протестов на действия НКВД в правительство»…

Ссылаясь на бездеятельность Прокуратуры СССР и Вышинского, Ежов рассчитывал на смягчение своей участи. Что касается «боязни НКВД», то ее насаждал не кто другой, как сам Ежов. Все старались быть угодными Сталину: и Вышинский, и Ульрих действовали так не из-за боязни Ежова. Им покровительствовал сам Сталин.

Еще на XIV съезде ВКП(б) Сталин хитроумно заметил о невозможности построить социализм в «белых перчатках»[179].

Уже при Ягоде имели место факты принуждения арестованных к признанию вины путем физического воздействия на них, о чем знал Сталин [180].

Особенно широко физическое насилие стало применяться в НКВД при Ежове (известно изречение «ежовые рукавицы»).

Сталин так разъяснял «санкцию» на избиение неподатливых арестованных: «Известно, что все буржуазные разведки применяют методы физического воздействия против представителей социалистического пролетариата и притом применяют эти методы в самой отвратительной форме. Возникает вопрос, почему социалистические органы государственной безопасности должны быть более гуманны по отношению к бешеным агентам буржуазии и заклятым врагам рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что методы физического воздействия должны, как исключение, и впредь применяться по отношению к известным и отъявленным врагам народа и рассматриваться в этом случае как допустимый и правильный метод»[181].

Эта санкция ограждала следователей-авантюристов и садистов от какой-либо ответственности за глумление над людьми, запросто объявленными «бешеными агентами буржуазии, заклятыми врагами» и лишенными всякой возможности на защиту[182].

Каким был суд! Перед нами стенограмма протокола заседания Специального судебного присутствия Верховного Суда СССР, состоявшегося 11 июня 1937 г. Председательствовал армвоенюрист В. В. Ульрих.

Подсудимым разъяснили: дело слушается в порядке, установленном законом от 1 декабря 1934 г. Это означало, что участие защитника в судебном процессе исключается, приговор окончательный и обжалованию не подлежит…

Стенограмма содержала всего несколько страниц, свидетельствовавших о примитивности разбирательства со столь тяжкими и многочисленными обвинениями. Да и тот факт, что «процесс» длился один день, говорил сам за себя. Пересказывать все содержание стенограммы нет необходимости. Чтобы лучше представить себе, какие показания давали подсудимые по тому или иному пункту обвинения, мы их сгруппировали. И вот что получилось.

Тухачевский прежде всего заявил: «У меня была горячая любовь к Красной Армии, горячая любовь к Отечеству, которое с гражданской войны защищал… Что касается встреч, бесед с представителями немецкого генерального штаба, их военного атташата в СССР, то они носили официальный характер, происходили на маневрах, приемах. Немцам показывалась наша военная техника, они имели возможность наблюдать за изменениями, происходящими в организации войск, их оснащении. До прихода Гитлера к власти наши отношения с Германией были взаимно заинтересованные».

Аналогичные показания об отношении к Родине дали Уборевич, Корк, Фельдман, Якир, Путна. Якир сообщил, что учился в 1929 году в академии генерального штаба Германии, читал там лекции о Красной Армии, а Корк некоторое время исполнял обязанности военного атташе в Германии.

Выясняется и такой вопрос: разделяли ли подсудимые взгляды лидеров троцкизма, правых оппортунистов, их платформы? На этот вопрос Тухачевский ответил: «Я всегда, во всех случаях выступал против Троцкого, точно так же выступал против правых».

Путна не отрицал «Наличие связей» со Смирновым, Фельдманом, Пятаковым. Характер этих связей не выяснялся.

Было выдвинуто и другое тяжкое обвинение — вредительство с целью ослабления мощи Красной Армии. Тухачевский, Якир, Корк, Уборевич разъяснили, что строительство военных объектов, реконструкция желдорузлов, формирование воздушно-десантных частей и т. д. действительно шло медленно. Были недостатки и упущения в боевой подготовке войск. Тухачевский пояснил: «Если бы немного поднажали и дополнительные средства нам дали, наше положение чрезвычайно сильно выиграло бы».

Вредительство со стороны Тухачевского и активно поддерживавших его Уборевича и Якира расценивалось как настойчивое внедрение концепции ускоренного формирования танковых соединений за счет сокращения численности и расходов на кавалерию. С резким осуждением такой концепции выступил на суде С. М. Буденный.

Ульрих неизменно спрашивал: «Вы подтверждаете показания, которые давали на допросе в НКВД?» Когда Тухачевский, Якир, Корк, Уборевич пытались что-то разъяснить, Ульрих обрывал: «Вы не читайте лекций, а давайте показания». Однако подсудимые продолжали утверждать, что они правы, что будущая война будет войной моторов…

Наконец выяснялся вопрос: был ли у подсудимых сговор по поводу отстранения К. Е. Ворошилова от руководства Красной Армией? Тухачевский, Уборевич, Корк, Путна признали, что разговоры об отстранении Ворошилова между ними велись. Уборевич уточнил: когда решили поставить в правительстве вопрос о Ворошилове, то «нападать на него по существу уговорились с Гамарником, который сказал, что крепко выступит против Ворошилова».

Почему хотели выступить против Ворошилова? Какие ошибки и упущения могли быть поставлены в вину наркому? На суде этого не выясняли. Желание же подсудимых обратиться в правительство расценили как вынашивание террористических намерений в отношении Ворошилова.

Когда подсудимым предоставили «последнее слово», все они, за исключением Примакова, заявили о своей преданности делу революции, Красной Армии, лично товарищу Сталину.

Невероятным по своему содержанию оказалось «последнее слово» Примакова:

«Я должен сказать последнюю правду о нашем заговоре. Ни в истории нашей революции, ни в истории других революций не было такого заговора, как наш, ни по целям, ни по составу, ни по тем средствам, которые заговор для себя выбрал. Из кого состоит заговор? Кого объединило фашистское знамя Троцкого? Оно объединило все контрреволюционные элементы, все, что было контрреволюционного в Красной Армии, собралось в одно место, под одно знамя, под фашистское знамя Троцкого. Какие средства выбрал себе этот заговор? Все средства: измена, предательство, поражение своей страны, вредительство, шпионаж, террор. Для какой цели? Для восстановления капитализма. Путь один — ломать диктатуру пролетариата и заменять фашистской диктатурой. Какие же силы собрал заговор для того, чтобы выполнить этот план? Я назвал следствию больше 70 человек-заговорщиков, которых завербовал сам или знал по ходу заговора… Я составил себе суждение о социальном лице заговора, т. е. из каких групп он состоит, его руководство, центр. Люди, входящие в заговор, не имеют глубоких корней в нашей Советской стране потому, что у каждого из них есть своя вторая родина: у Якира — родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича — в Литве, Фельдман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой, Эйдеман — с Прибалтикой не меньше, чем с нашей страной…» В восторг пришли организаторы этого судилища. Торжествовал и следователь Авсеевич, подготовивший Примакова к такой речи на суде.