Право выбора - Михаил Колесников

— Эх ты, Аника-воин! По выработке в хвосте плетешься, а у нас тут свои траншеи… Вот если из-за таких работничков, как ты, не сдадим в срок капитальную траншею, будет с нами крутой разговор. Сейчас всюду военные порядки…

…В те грозовые годы было не до стихов, не до сочинительства. И все же подсознательно что-то жило во мне. Я тянулся к книгам. Те, что пишут книги, представлялись недосягаемо далекими, людьми особой породы. Разумеется, тогда я даже не смел мечтать, что могу сравниться с ними, что мои думы, затаенные желания смогут зазвенеть в печатных строчках. Читал для себя, иногда пытался писать, но все выходило плохо, бледно. Я искал каких-то особых слов, придумывал невероятные истории, а вокруг бурлила жизнь, простая, суровая, которая, по моему разумению, была слишком прозаичной и скучной, чтобы писать о ней. Разве она могла сравниться с вымыслами Хаггарда, Стивенсона, Конан Дойла? Здесь строили рудник, жили в палатках и жевали кашу из фасолевого концентрата. Профессия экскаваторщика не была опоэтизирована ни в одной книге. Это был просто тяжелый, изнуряющий труд. Ближе всего мне был Джек Лондон. Но под натиском бульдозеров и путеукладчиков джек-лондоновские герои — приискатели, добытчики-хищники — уходили в глубь тайги.

— А у тебя, парень, в мозгах фасолевый концентрат! — сказал мне один человек, выслушав все мои сетования на однообразие окружающей жизни. — Хаггард, Стивенсон — все это, браток, старо. Писатель должен осмысливать сегодняшний день. В этом его призвание. Те писатели, о которых ты упомянул, тоже по-своему осмысливали свое время. Пушкин, Лермонтов, Некрасов — они тоже осмысливали свой день. Даже в исторических романах должна быть проекция на современность. Иначе зачем их писать?

Этот человек появился на руднике как-то незаметно. Поселился в палатке. Курил махорку, как и все мы, ел из котелка. Носил потертую гимнастерку, военные шаровары, кирзовые сапоги, зеленую фуражку без звездочки. Война кончилась не так давно, а человек, по-видимому, бывал на фронте. Потом кто-то сказал: корреспондент центрального журнала. Интерес мой к незнакомому человеку возрос: он пришел из другого мира! Он писал, и его печатали… Он, по всей вероятности, знаком с настоящими писателями.

Вскоре мы познакомились. Вместе ходили на охоту, и корреспондент удивлялся моему знанию тайги. В его глазах я стал следопытом. Но все это было не так уж трудно: ведь с детства я знавал каждую тропку. Подолгу мы говорили и о рудничных делах. Пытался я намекнуть и на свои литературные опыты. Как-то рассказал о случае со взрывником Киприяном Виноградовым. Виноградов был чуть постарше меня. Месяца два назад произошел обвал бортов. Породой засыпало взрывные материалы и сумку с детонаторами. Только случайно не произошло взрыва. Обрушилось около трех вагонов породы. Почти шесть часов без передышки разгребал Киприян породу руками, рискуя каждую секунду жизнью. В конце концов ему удалось извлечь взрывчатку и детонаторы. Катастрофа была предотвращена. Правда, с того дня в волосах Киприяна появилась седина.

Корреспондент заинтересовался. Задумался, погладил кадык, сощурил и без того узкие пытливые глаза, сказал, впервые назвав меня на «вы»:

— А почему бы вам не написать обо всем этом? Факт сам по себе интересен. Его можно дать как корреспонденцию. Не получится — дотянем вместе.

Я не верил своим ушам. Тогда я еще не знал, чем отличается обычная корреспонденция от очерка, очерк — от рассказа. После смены забрался в кедровник и принялся за дело. Когда через три дня принес исписанную общую тетрадь, корреспондент подавил в уголках рта улыбку:

— Ого! Потрудились на славу…

Читал он внимательно, хмурил густые брови, иногда гладил свой кадык. Я с замиранием сердца ждал приговора. Лицо корреспондента становилось все суровее и суровее, горькая складка легла у рта. Неожиданно он сказал:

— Все это серьезнее, чем я предполагал. Поздравляю вас! Произошло самое настоящее чудо: вы написали настоящий добротный рассказ. Потрясающе! Разрешите посмотреть на вас. Откуда вы, батенька, взялись этакий? Да здесь и дотягивать-то, собственно говоря, нечего. Язык «прощупывается», чувствуется наблюдательный глаз и свежее восприятие. Правильно сделали, что заменили фамилию Виноградова — это дало вам возможность домысливать…

Слова были необычные, какие-то благородные. Никто до этого не разговаривал со мной так.

Впервые в моей жизни состоялся настоящий творческий разговор. Через неделю корреспондент сказал:

— Рассказ оставлю у себя, если не возражаете. Постараемся дать ему ход. А вам совет один: нужно писать. Может быть, то, что задумал я, суждено осуществить именно вам. Дерзайте, юноша, — и воздастся…

Нужно ли говорить, какую безумную мечту заронил этот человек в мое сердце!.. На полустанок провожал его я. А потом, когда поезд нырнул в зеленый туннель из лиственниц и кедров, к горлу моему подкатился комок. Я успел полюбить этого человека, такого простого и доброжелательного. Вернулся, доложил Ивану Матвеевичу Кочергину:

— Спровадил корреспондента.

— То был не просто корреспондент, — внушительно произнес Иван Матвеевич, — то был маститый писатель земли русской…

У меня перехватило дыхание.

— Как? Разве это был он сам?

— Ну конечно.

— А я думал, однофамилец…

— Думал, думал! Соображать надо. Сам пожаловал. Для виду корреспондентом назвался, чтобы не особенно докучали.

Можно было заплакать от досады и злости на себя: и этому знаменитому писателю я без стыда и совести рассказывал о своей никчемной, серой жизни, плел какой-то вздор о Хаггарде и Стивенсоне, спорил с ним, а потом всучил свою жалкую писанину!.. По доброте своего характера он вынужден был похвалить меня. Еще никогда не презирал я себя так.

Однако случился и на моей улице праздник. Как-то утром шел я в свой забой. И удивительно: все встречные почтительно со мной здоровались, старались заглянуть в глаза. «Да что они, в самом деле?» — недоумевал я. Иван Матвеевич Кочергин пожал руку, бросил загадочно:

— А ты, оказывается, того… Вот уж не думал! Агнцем притворяешься.

Он ничего не объяснил и зашагал дальше. От неопределенности, таинственных слов и взглядов сделалось скверно на душе. В забое все прояснилось.

— Читал, читал… — сказал Аркадий Андреевич. — Здорово это ты Кипрю ославил. Ну, а Коську Глущакова поделом разложил: так ему и надо, разгильдяю. Меня, старика, не забыл помянуть добрым словом — за то великое спасибо.

— Где читали? — заволновался я.

— Чего дурачком прикидываешься? Как будто не знаешь? Где, где? Известно где, в «Огоньке». И патрет твой во весь рост возле «Ковровца». Силен!..

Всю смену работал как в лихорадке. А слава моя уже разнеслась по руднику. Больше всех восхищалась и гордилась мной Катя и смотрела на меня влюбленными глазами. Вот тогда-то и замыслил я побег с Солнечного. Решил написать повесть о людях рудника и податься в Москву за большой славой.

Тогда, двенадцать лет назад, в моем фанерном бауле уже лежала рукопись повести. С непосредственностью провинциала ввалился я в квартиру того самого знакомого писателя, который принял участие в моей судьбе. Мой приезд в Москву не удивил его. Он-то знал, что все кончится именно так. Образование мое было мало, а авторитет писателя был велик: писателю удалось устроить меня в Литературный институт. Мой первый рассказ «Таежные зори» был напечатан в центральном журнале, а кроме того, я мог положить на стол оригинальную, самобытную, хоть и неуклюже сделанную повесть. Большой запас жизненных наблюдений. Повесть о рабочем классе… Правда, не хватало языковой культуры и еще чего-то. Кто-то назвал меня «самородком», и это решило все.

Самородкам всюду широко раскрыты двери. И все же потребовались годы учебы, серьезная помощь моего опекуна и дюжины редакторов и рецензентов, чтобы моя повесть наконец увидела свет.

Выход первой книги в свет… Думалось, разверзнутся небеса и вострубят серебряные трубы. Всего этого не случилось. Правда, книгу похвалили в газетах. Некоторые пророчили автору еще более блистательные успехи. Мир остался незавоеванным. А мне нужен был именно целый мир. Пытался разобраться, в чем же загвоздка.

В институте я читал биографии маститых писателей. И всякий раз радовался, если находил в их биографиях что-нибудь сходное с моей собственной судьбой.

Все они, те писатели, вышли из самой гущи народной. Один из них, крестьянский сын, был и грузчиком, и каменщиком, и счетоводом, и в то же время учился писать. Детство другого протекало в глухих потемках провинциальной дооктябрьской России, в обстановке нужды и лишений. И только случай помог ему окончить среднее учебное заведение. Третий… Впрочем, в судьбе каждого писателя я находил что-то свое. Но меня удивляло вот что: как им, вышедшим из самых низов, испытавшим неимоверные лишения, удалось подняться к вершинам человеческой мысли?