Право выбора - Михаил Колесников

— Примечай: это масляный выключатель «ВМЭ-6». Служит для управления сетевым асинхронным двигателем преобразовательного агрегата. А вот трехполюсный разъединитель для отключения высоковольтных аппаратов от сети. Включать и выключать можно, когда нет нагрузки.

Я с уважением смотрел на загорелый лоб машиниста и думал, что никогда не постигну всю эту премудрость. Оказывается, в управлении приводами механизмов поворота и хода установлены контакторы типа «КПМ-401», рассчитанные на часовой ток в четыреста ампер!

— Быка убить можно. Доходит?

То, что можно запросто убить быка, понял, остальное так и не дошло до сознания.

— Ничего, со временем разберешься, — подбадривал Бакаев, — да и не обязательно все знать. Если потребуется, без нас обойдутся. Техники за это зарплату получают. А нам — норму подай!

Если при первом знакомстве наш бригадир показался мне суровым человеком, то теперь мнение изменилось: он не лишен был добродушия и определенной чуткости по отношению к нам, молодым рабочим.

Мы осмотрели все механизмы, двигатели и генераторы, вылезли из кузова и занялись ковшом. Ковш… что может быть проще? Но в экскаваторе все просто и все сложно. Ковш мы проверяли особенно тщательно. Как я узнал, верхняя передняя стенка ковша отлита из высокомарганцовистой стали. Она была снабжена пятью съемными зубьями из такого же металла. Задняя и боковые стенки отлиты из углеродистой стали и соединены с передней вваренными пробками большого диаметра. Днище открывалось при помощи специального механизма с электромотором, расположенного на стреле. Мы проверили крепление зубьев, днище ковша и его засов. Потом перешли к напорному механизму, обследовали гусеницы, опорную раму, ведущие и опорные катки, по ходу подтягивали болты и гайки.

Бакаев расписался в вахтенном журнале. Смена была принята. В забой подали состав, но уже не вагоны Министерства путей сообщения, а рудничные думпкары.

— Пошли со мной, — пригласил Бакаев, — посмотришь… Только не болтай под руку.

Я схватился за поручни и вскочил в кабину. Бакаев уселся за рычаги. Лицо его будто окаменело, полоски выгоревших бровей изломались. Сейчас машинист был отрешен от всего. Жилистые руки, очень подвижные, жили своей самостоятельной жизнью. И уже не было Бакаева, сухощавого, костлявого человека, был только экскаватор, натужно воющий, вибрирующий всем корпусом. Резкий рывок — и лавина темно-красной породы грохнулась в самый центр думпкара. Разворот стрелы — и снова ковш ложится у основания забоя.

Можно было без конца следить за полетом стрелы, за каждым движением машиниста. Это как бесконечный бег морских волн…

Всю смену я не вылезал из кабины. Иногда Бакаев доверял рукоятки, и под его присмотром я робко и еще неумело производил все нехитрые манипуляции.

— А из тебя толк получится, — сказал он после смены. — Только не робей, не робей… Все делаешь правильно, ничего не забыл.

Машинист говорил правду. Я в самом деле ничего не забыл, и лишь внутренняя несобранность, непонятная растерянность мешали мне работать так же, как Бакаев. Я был радостно взволнован. Да, пожалуй, для начала не так уж плохо…

6

Вечером я встретил человека, которого знавал когда-то близко, — взрывника Киприяна Виноградова.

— Да никак ты? — удивился он.

Мы пожали друг другу руки. Киприян был все такой же красивый, синеглазый. Но сейчас передо мною стоял широкоплечий, степенный мужчина. На висках пробивалась седина, взгляд был мягкий, ласковый. А тогда, помню, Кипря казался мне суровым, неприступным, парнем себе на уме.

— Вот Настя-то обрадуется! — сказал он. — Мы часто тебя поминали.

— Какая Настя?

— Да женка моя. Забыл разве? Настя Куржей. А теперь она Виноградова. По мне, значит. Пойдем к нам! А с Константином Васильевичем Глущаковым видался?

— А где он?

— Да на нашем же уступе. Ну, еще повидаешься. А сейчас — ко мне.

И мы направились в Березовый кут.

Встретила нас Настя. Завидев меня, она неизвестно почему растерялась, зарделась, пригласила негромко:

— Проходите. Милости просим…

Я невольно залюбовался свежей, дородной женщиной. Глаза все такие же горячие, беспокойные, шея белая, а волосы на голове уложены корзиночкой. Она пропустила нас в дом. На полу, устланном дорожкой, возились ребятишки — девочка лет восьми и мальчик лет пяти.

— А ну-ка, дети, марш на улицу! — прикрикнул на них Киприян. Малышей как ветром сдуло. А я пожалел, что в карманах не оказалось гостинцев.

Здесь было чисто и опрятно, как только бывает в русских избах. Ослепительно белые наволочки и салфетки. На тумбочке приемник с проигрывателем. Гардероб в полстены. Над диваном большой ковер. В углу стояла кадка с фикусом. Половицы гладкие, как обеденный стол. И сразу стало неловко за свой пыльный комбинезон и сапоги, оставляющие следы.

— Проходи, чего там! — подтолкнул Киприян.

Хозяин умылся, переоделся. А пока хозяйка подавала на стол, я разглядывал картины. Их было много, как в галерее, некоторые поражали точностью деталей. Вот тайга. Это именно сибирская тайга с ее буреломом, холодными тускловатыми красками. Сизо-зеленое безмолвие…

Заметив, что я заинтересовался видами, Кипря смущенно произнес:

— Баловался в молодости. По спопутности. Сейчас все некогда.

— Вот никогда не подозревал, что ты художник!

— Какой уж там художник! — махнул он рукой. — Баловство одно. Людей так и не научился рисовать. Настоящие картины бы поглядеть, в Эрмитаже или Третьяковской галерее. Небось бывал?

— В Третьяковке бывал. Правда, давно.

— А Дрезденскую видал?

К своему стыду, пришлось сознаться, что на эту выставку так и не сходил, хотя билеты были.

— Эх ты, паря! — с укоризной проговорил Киприян. — Да я за такое дело полжизни отдал бы! Этакое счастье может выпасть один раз на роду. Настоящего Рубенса, Рембрандта, Рафаэля увидеть!..

Пообедали молча. Затем снова заговорили об искусстве, о Москве. Я совсем недавно приехал из Москвы, и на меня смотрели как на существо особое, редкое в здешних краях: ведь я видел собственными глазами все то, о чем пишут в книжках и журналах. Пришлось рассказать и об университете на Ленинских горах, о ГУМе, о театрах, о широкоэкранном кино — о вещах обыденных, ставших привычными. Оказалось, что о Москве я не могу рассказать ничего интересного, никаких подробностей. Просто я ничего не знал, нигде не бывал. Правда, мне хорошо были известны театральные сплетни, анекдоты из жизни именитых писателей, знавал я в лицо и некоторых художников, был в курсе их семейных тайн. И весь этот нехитрый вздор мои собеседники слушали с открытыми ртами. Настя сидела напротив, подперев подбородок рукой. Неожиданно она спросила:

— А видели Уланову в «Жизели»?

Видел ли я Уланову? Разумеется, видел.

— Счастливый! Всю жизнь мечтаю… Даже письмо писали, чтобы кто-нибудь из известных артистов приехал на рудник.

— И как?

— Не едут. Да разве их заманишь сюда! Таких рудников тьма-тьмущая, а Лемешев один. Вот если бы телевидение было!.. Далеко до нас…

Мы чаевали допоздна. Приветливо горела электрическая лампочка под оранжевым абажуром. Настя уложила детей. Мне не хотелось уходить из гостеприимного дома, да никто меня и не выпроваживал. Но уходить все-таки нужно было.

— Что так рано? — изумился Киприян. — Аль боишься, что не выспишься?

— Да вам пора на покой.

— Тю! Оставайся ночевать. Места хватит.

— Спасибо. Посижу еще немного и пойду.

Да, я грелся у чужого огонька. Все темы были исчерпаны, и, чтобы все же продолжить разговор, спросил:

— А людей пробовал рисовать?

— Пробовал. Не выходит. Больше видиками пробавляюсь, — ответил он нехотя. — Не получается портрета.

— Покажи.

Киприян задумался.

— Освещение не то. Ну ладно, так и быть, идем.

Пошли в чулан. Настя следовала за нами. Киприян включил свет. Мы находились в маленькой мастерской. Груды эскизов лежали прямо на полу. Виноградов показывал карандашные наброски. Я узнал Аркадия Андреевича, тетю Анюту, Кочергина, поразился, до чего точно было схвачено основное в характерах этих троих. Были еще портретики незнакомых мне людей.

— Ты показывал кому-нибудь все это?

— Три года назад Сергей Ефремович Дементьев в клубе мою выставку устроил. Ну, хвалили. В газете написали, — ответил Киприян. Лицо его покрылось красными пятнами. — Не люблю всего такого! Был бы взаправдашний, а то так…

О своих занятиях живописью он говорил как о некой слабости.

— Тебе бы получиться, Кипря.

— Да вы что, сговорились с Дементьевым? И тот все толковал — подучиться. Зряшное дело. Вон Паранин лески собирает, ну, а я рисую. Каждому свое. Но на это семейство не прокормишь, да и нельзя все время рисовать — получится вроде как бы сплошной праздник. Совестно, чай, такому большому мужику, как я!