Жизнь Муравьева - Николай Задонский

Наталья Григорьевна долго сидела задумавшись. Она, может быть, более мужа ненавидела императора Николая, погубившего любимую сестру ее и причинившего столько мук и страданий близким и родным. Она видела царя в Москве, когда он приезжал сюда короноваться, и с душевным содроганием вспоминала болезненно пухлое, неприятное лицо с рыжими бакенбардами, жестоким чувственным ртом и тяжелым взглядом выпуклых глаз. Он не терпел никаких противоречий, он любил, чтобы все перед ним склонялось, сгибалось и трепетало. Какое же мужество нужно было иметь, чтобы, зная о неприязни к себе этого страшного человека, коронованного палача, осмелиться высказать ему в глаза неприятную правду?

В тот же вечер Наталья Григорьевна писала сестре Вере:

«Помнишь, дорогая моя сестра, наш разговор в Яропольце перед моей свадьбой? Твои опасения не оправдались. Николай Николаевич принадлежит к тем редким людям, возраста которых не замечаешь и которых чем больше узнаешь, тем больше любишь. Его благородство необыкновенно, его прямота и мужество изумительны, его отношение ко мне и к детям полно самых сердечных и нежных чувств, и я счастлива!»

… Возвратившись домой, Муравьев сказал жене:

– Представь, Наташа, царь прочитал мою записку и даже поблагодарил, что я столь откровенно высказался о состоянии армейских войск…

– Да что ты? – удивилась Наталья Григорьевна. – Вот уж чего никак не ожидала!

– Но все это, разумеется, чистейшее лицемерие. Мне не трудно было увидеть, что записка моя крайне ему неприятна. И я ни в чем его не уверил! – Муравьев достал из портфеля возвращенную ему записку с размашистыми пометками на полях, сделанными императором, и, передавая жене, продолжил: – Можешь познакомиться с его суждениями и убедиться… Он не имеет понятия в военном деле и утешает себя мнимыми совершенствами войск, упуская из виду то, что составляет самое важное. И до чего нестерпимо глупы его замечания. Ты вчитайся в них… Это же курам на смех!

– Я вижу, однако, здесь, – взглянув в бумагу, сказала жена, – и более сердитые пометки: «Вздор» и «Не подлежит суждению твоему!»

– А что же ему остается, кроме этих окриков, – усмехнулся Муравьев. – Я не раз при разговоре с ним пытался возвратиться к вопросам, затронутым в записке моей, и всякий раз он уклонялся от сего…

– O чем же вы говорили?

– O всяких малозначащих пустяках. Его интересы, как обычно, ограничены смотрами и маневрами, служебными перемещениями и сплетнями…

– Зачем же тебя, друг мой, все-таки вызывали в столицу? Неужели только для того, чтобы возвратить записку?

– Самому причины вызова неясны. Положим, при нашей бестолковщине подобные бессмысленные гонки из конца в конец страны – явление довольно заурядное, но в отношении меня, весьма вероятно, имелся какой-то неосуществленный замысел…

– У тебя есть основания так думать? – с возникшим беспокойством спросила Наталья Григорьевна.

– Да. Что-то странным показалось сделанное мне государем неожиданное приглашение на предстоящие летние красносельские маневры… Зачем это я ему понадобился? И министр Чернышов, присутствовавший при этом, как мне показалось, изволил загадочно ухмыляться…

– А если тебе сказаться больными на красносельские маневры не поехать?

– Смысла нет. Подлость царь, если пожелает, везде найдет случай учинить, да и не люблю я голову под крыло прятать. Важней мне всего, Наташа, что долг свой перед отечеством и войсками я, как мог, выполнил, а царя не страшусь и милостей его не ищу!

Наталья Григорьевна прекрасно понимала, что мужу с его правилами и душевным благородством оставаться на тягостной военной службе недолго, и ей давно хотелось, чтоб он оставил ее. Она сказала:

– Может быть, тебе, друг мой, уйти в отставку? Покой дороже всего. Не забывай, что у нас есть Скорняково…

Николай Николаевич нахмурился:

– Скорняково принадлежит тебе и детям, а я, пока не выгонят, служить обязан, ибо никакого состояния не имею, а в нахлебниках ни у кого быть не хочу!

А как же он поступит, если его уволят с военной службы? Вопрос этот возникал сам собой и волновал Наталью Григорьевну, но она промолчала, не желая прежде времени вновь задевать болезненной чувствительности мужа. Может быть, все обойдется!

… Записка Муравьева, словно острая заноза в теле, долгое время мучила императора Николая. Он мнил себя создателем первоклассной, сильной боевым духом армии, все окружающие восхищались его необыкновенными глубокими военными познаниями, и вдруг этот ненавистный, строптивый, подозрительный по связям с бунтовщиками генерал осмеливается утверждать, будто войска находятся в самом бедственном состоянии! И, считая губительным для дела заведенный им, императором, порядок образования войск, предлагает изменить его, сократить учения и смотры и заниматься благосостоянием нижних чинов!

Император злобно морщился, выискивая возражения против доводов Муравьева, и вместе с тем сознавал, что это не так-то просто сделать. Невольно вспоминалась ему последняя война с Турцией, когда стотысячная русская армия на Балканах, которой он сам управлял, не оправдала возлагавшихся на нее надежд, оказалась в боевой обстановке малопригодной, потерпела немало позорных поражений… А если эта история повторится?

Отвергать все неприятные истины, высказанные генералом, нельзя. Но кто дал ему право всех критиковать и всех поучать? Как он смеет осуждать военную деятельность императора?

Сгоряча Николай хотел, вызвав Муравьева, проучить его при всех, как дерзкого зазнавшегося либералиста, и отрешить от должности, но затем отказался от этого замысла. Записка Муравьева более всего задевала самолюбие его императорского величества. Рождалось неодолимое желание посрамить, унизить ненавистного генерала, коего многие считают умным и талантливым военачальником, доказать всем, что на самом деле он обычный педант, неспособный ничем управлять, как недавно характеризовал его граф Паскевич.

Министр Чернышов подсказал императору возможность осуществить такое желание.

… В Петербург Муравьев прибыл за несколько дней до назначенных маневров. Император принял его необыкновенно приветливо. Позвал к обеду и на вечерний бал во дворец, сказал, что давно желал видеть его на маневрах.

А на следующий день министр Чернышов, вызвав Муравьева, объявил, что государь назначает его начальствовать на маневрах Петербургским корпусом.

Муравьев сразу заподозрил недоброе, насторожился, сказал:

– Благодарю государя за оказанную честь, однако опасаюсь, что буду ошибаться, я никогда прежде на маневрах не был…

– Ну, на этот раз маневры никакой сложности не представляют, – проговорил министр и пояснил: – Суть дела сводится к следующему. Собранный в Гатчине условно называемый Белорусский корпус под командой генерала Ушакова, в коем государь начальником штаба, идет на Петербург. Войска Петербургского корпуса, собранные в Льгове, должны соединиться с идущим на подкрепление к ним Лифляндским корпусом под командой генерала Шильдера. Белорусский корпус имеет целью воспрепятствовать сему соединению и отбросить противника к морю.

– Насколько я понимаю, поражение вверяемого мне Петербургского корпуса предрешено и мне остается лишь погибнуть со славой?

– Ничего подобного, генерал. Вы получаете полную самостоятельность в действиях, составляете свой операционный план, используете все возможности, которые сочтете необходимыми для того, чтобы избежать поражения.

– Следовательно, я могу добиться и победы в маневрах? – недоумевая, спросил Муравьев.

– Разумеется, если вам удастся соединиться с Лифляндским корпусом где бы то ни было, но, конечно, в пределах, ограничивающих район общих военных действий. Вот вам высочайшее повеление, диспозиция и карта. Время имеется, можете осмотреть места предполагаемых действий и ознакомиться с вверяемыми вам войсками.

Муравьев никак такого оборота дела не ожидал. Что такое они задумали? Однако, узнав обо всех подробностях подготовки к предстоящим маневрам, понял, какую коварную игру и для чего затевал император.

Белорусский корпус, где всем распоряжался царь, был численно вдвое сильнее и шел на Петербург, обеспеченный от внезапного нападения. Стоявший в селе Кипень небольшой Лифляндский корпус, с которым Муравьеву нужно было соединиться, в первые же часы маневров неминуемо окружался превосходящими силами неприятельской кавалерии. Были предусмотрены и десятки всяких иных препятствий, исключавших возможность успешных действий Петербургского корпуса.

Император не сомневался, что Муравьев будет побежден, и предполагал на третий день маневров окончательно разгромить его войска близ Петергофа, куда заранее для лицезрения красочного сего зрелища и военного триумфа его императорского величества приглашался весь двор и дипломатический корпус.