«Иду на вы!» Подвиги Святослава - Лев Прозоров

Иоанн ответствовал, не моргнув глазом, что не убивал государя, даже рукой к нему не прикоснулся (что правда, то правда – «прикасался» он к Фоке ногой!). «А убивали моего несчастного родственника и государя вот они», – продолжал хитроумный армянин, указуя на своих сообщников. «Эй, стража, взять негодяев!» Оторопелых убийц тут же радостно скрутили и поволокли в темницу.

Возможно, Феофано молчаливо одобрила расправу своего нового возлюбленного со сделавшими свое дело маврами. Может, даже польщенно приняла за проявление ревности – ведь наверняка догадывался Иоанн, как императрица «убеждала» их примкнуть к заговору! Она еще не догадывалась, какой сюрприз умница-армянин приготовил ей. В отличие от Фоки, он не испытывал к прелестной интриганке ни малейших нежных чувств, и уж подавно – не доверял ей. Оставлять в своем дворце, в своей постели убийцу трех императоров?! Помилуйте, Иоанн Цимисхий не был самоубийцей! Судьба императоров отыгралась в дворцовые игры. Она возвела его на трон, а никакой другой роли в своей жизни для кабацкой императрицы Цимисхий не отводил.

«Соблазнила же меня и их на участие в этом богопротивном деле вот эта нечестивая женщина, про которую ты, владыко, столь справедливо говорил сейчас. Увы мне – и я пал, как Адам, соблазненный женою! Но более не могу терпеть рядом со мной соблазнительницу и мужеубийцу. Взять ее!» – не веря своим ушам, услышала Феофано. После минутного замешательства дюжие евнухи, которым мигнул Василий Ноф – ох, не об одних грабежах беседовал с ним Иоанн! – схватили визжащую и вырывающуюся императрицу, быстро припомнившую язык своей кабацкой юности, и впихнули в неприметную, но крепко сбитую повозку без окон, тихо следовавшую за кортежем к собору.

Приятно удивленный столь немедленным и деятельным раскаянием грешника, патриарх потребовал немедленного изгнания из государства ромеев всех цареубийц. Иоанн покорно склонил голову. Воодушевленный Полиевкт стал требовать ссылки для императрицы – Цимисхий и тут не возражал. Не для того он прилюдно обвинил в мужеубийстве эту обольстительную гадину, чтобы оставаться с ней в одном городе. Порешили заточить Феофано в отдаленный монастырь в Армении. Больше у главы церкви не было никаких претензий к главе империи, и патриарх впустил братоубийцу в главный храм православных. Вскоре под его куполами загудел торжественный канон помазания на царство.

Феофано удалось вымолить перед ссылкой единственное свидание со старшим сыном. Мать на прощание отхлестала будущего Болгаробойцу по щекам – то ли чтобы запомнил и не забывал этот день, то ли безо всяких осмысленных причин, просто в приступе слепой ярости. Для коронованной потаскухи в этот момент монастырь казался хуже смерти. Вот уж поистине – «печальная доля в поцелуях»!

Про дальнейшую судьбу Феофано сохранилось два предания. Одно – что она вернулась из ссылки через семь лет, после того как Василий Ноф вкупе с юным наследником отравили самого Цимисхия, а потом достойный сын Феофано отправил на тот свет своего искушенного в интригах сообщника. Но мне, читатель, почему-то хочется верить в другую, пусть менее достоверную версию – версию средневековой славянской «Повести об убиении Никифора Фоки», называвшегося также «Повестью о злой жене». По этой версии, разъяренные убийством Фоки горожане перехватили повозку Феофано по дороге в порт, вытащили прекрасную злодейку наружу и прикончили. «И уличные псы, – передает средневековый автор, – долго трепали кишки из ее распоротого чрева». В самом деле, должна же была хоть тогда существовать на земле справедливость! Очень не хочется думать, что это существо так и не получило по заслугам.

А право, жаль, что авторы современных романов столь безграмотны! Какая героиня могла получиться из Феофано! Как вздыхали бы чувствительные читательницы над ее нежной, искренней страстью к каждому новому возлюбленному! Как любовались бы феминистки ее «сильным характером», «независимостью», «яркой индивидуальностью»! Право, жаль. Ведь это законное место Анастасо-Феофано, рядом с Анжеликой и Скарлетт О’Хара. Дарю эту идею любому небрезгливому автору. Роман можно так и назвать – «Судьба императоров».

Иоанн же вскоре сочетался браком с юной девушкой из знатного рода по имени Феодора. Она не обладала ни ослепительной красотой Феофано, ни ее искусством обольщения, ни ее изощренностью в постели. Это была тихая, скромная и послушная, а главное – верная простушка. Иоанн был счастлив с нею все те семь лет, что отвела им судьба.

На этом, читатель, я с несказанным наслаждением покидаю дворцы Константинополя. В сам Город царей мы ненадолго вернемся еще, но не во дворец, хвала Богам! Как невыразимо приятно покинуть навсегда его пурпурные своды, под которыми свивались в змеиные клубки властолюбие, ненависть, гордыня, зависть, ложь – и предательство, предательство, череда бесконечных непрестанных измен! Как приятно покидать царственные чертоги столицы родины православия! Вдохнуть свежего, чистого воздуха!

Напоследок сообщу, читатель, одну подробность. Официальным обращением к православным самодержцам богоспасаемой Византии было – «агиос дэспотэ» – «святой государь»! Их при жизни изображали с нимбами вокруг голов и рисовали всегда анфас, как Христа и святых на иконах. Всех – и сквернавца Михаила III, и Василия Македонянина, шагнувшего на трон через труп своего благодетеля и государя. И беспутного Романа II, соучастника отцеубийства, и Никифора Фоку, и его убийцу. И обоих сыновей Феофано – кровожадного Василия и гулящего Константина – будут изображать и величать точно так же.

Да оберегут Боги нас от подобной «святости», а с нечистью помельче мы как-нибудь управимся сами!

3. Колья Филлипополя

Перед Господом не роняй головы,

Перед кесарем не склоняй головы.

А с друзьями речь:

«Только я да вы»,

А с врагами речь:

«Я иду на вы».

Мы оставили воеводу Волка в осажденном Переяславце. Мятежные бояре-христиане, сторонники уже помазанного на царство Бориса II, стояли под стенами с огромным войском, в городе зрел заговор против русов, подходили к концу припасы еды. К воеводе Волку можно отнестись очень по-разному. Привычные к позднейшей, московской форме русского патриотизма, несомненно, осудят его. Они вспомнят, как отбивались защитники Смоленска, без надежды на помощь, без видимого смысла – в Москве в тылу уже сидело польско-литовское войско. Но я напомню иное – «С потерей Москвы еще не потеряна Россия». Была, была у нас и иная традиция – жертвовать землями ради сохранения жизни людей. Отдавать Москву, сохраняя армию, способную, отдохнув и окрепнув, эту Москву отбить. Воевода Волк, несомненно, полагал себя не воеводой крепости Переяславец, но воеводой русского войска. И это войско – а не крепость – он хотел сохранить. Поэтому он прибег к тактической хитрости. На городской площади прилюдно объявив о решимости отстаивать Переяславец до последнего, Волк повелел забивать коней, солить и вялить мясо. Само по себе решение вполне оправданное, да и символический жест, по силе не уступающий пресловутому сжиганию мостов или кораблей.

Вот только в оборот этот образ не вошел, потому как оказался военной хитростью. Той же ночью воевода собрал войско, подпалил город в нескольких местах (можно поспорить, это были как раз дворы горожан, стакнувшихся с мятежниками) и, пока болгары за стенами гадали, чтобы это могло означать, вырвался из города к реке, захватил ладьи сторонников царя Бориса и в них ушел вниз по Дунаю.

У самых пределов Руси, в устье Днепра, ладьи воеводы Волка повстречались с войском Святослава и новой силой – союзными печенегами. Не сохранилось сведений, как великий князь отнесся к весьма неоднозначному поступку Волка. Однако, судя по тому, что рассказ о переяславском сидении воеводы до нас все же дошел, причем без единой нотки осуждения, можно предположить, что – сравнительно благосклонно. В смысле, никого не казнил. Свой гнев Святослав берег не для выполнившего, как мог и умел, свой долг воеводы.

Кому не стоило ждать для себя ничего хорошего, так это – болгарским мятежникам. Вспомним, как русы относились к нарушившим клятву. Вспомним окрестности Царьграда, залитые кровью воинов Аскольда и Дира. Вспомним Бердаа. Вспомним, наконец, записку топарха и города, что «под предлогом нарушенной клятвы сделались добычей меча». Ведь Святослав в Переяславце княжил. Чеканил монету. Следовательно, ему присягали. А теперь присяга эта оказалась нарушена.

Святослав мог быть снисходителен к поверженному врагу. Примером тому был недавний мир с печенегами, да и сами болгары. Но он, как и все русы, был совершенно беспощаден к предателям. Дружины Святослава, поволье Волка и печенежская конница ворвались в Болгарию. С другой стороны в Болгарию вторглась мадьярская орда. Кстати, в этом походе Святослав по-настоящему показал свой авторитет – воины двух разделенных кровной враждою племен, мадьяр и печенегов, не смели и думать рядом с ним о сведении старых счетов.