Жизнь Клима Самгина (Часть 4) - Максим Горький

"Мужик-аристократ. Потомок старинных ушкуйников, землепроходцев. Садко. Василий Буслаев. Дежнев. Человек расы, которую тевтоны хотят поработить, уничтожить..."

- Я к тому, что крестьянство, от скудости своей, бунтует, за это его розгами порют, стреляют, в тюрьмы гонят. На это - смелость есть. А выселить лишок в Сибирь али в Азию-не хватает смелости! Вот это-нельзя понять! Как так? Бить не жалко, а переселить - не решаются? Тут, на мой мужицкий разум, политика шалит. Балует политика-то. Как скажете?

Глаза [Фроленкова] как будто сузились, потемнели.

- Мысль о принудительном переселении - весьма оригинальная мысль, сказал Клим Иванович, торопясь слушать.

- Пятый год и мужика приучил думать, - с улыбочкой и поучительно заметил Фроленков. - Думать-то - научились, а поговорить - не с кем, и такой гость, как вы, конечно, для меня праздник. Городок у нас - издревле промысловой: суденышки строим, железо болотное добываем, гвоздь и всякую мелочь куем. плотниками славимся. - Он замолчал, вздохнул и, размахнув бороду обеими руками, точно желая снять ее с лица, добавил: - Вообще интерес для жизни - имеется. А - край глухой, болота, озера, речки, притоки Мологи - Чагодоща, Ковжа, Песь, леса кое-какие - все это, конечно, помаленьку кормит. Однако жить тесновато, а утеснение - оно и во храме и в бане одинаково. Душевно сказать - народ здесь дикой. Особо - молодежь. За границей, слыхать, молодых-то лишних отправляют к неграм, к индейцам, в Америку, а у нас - они дома толпятся... Теперь вот на войну отобрали их, ну, потише стало...

- А что - стачки были? - спросил Самгин.

- Нет, стачек у нас теперь не бывает, а - пьянство, драки, это вот путает дела!

Фроленков, расширив прозрачные глаза, взглянул на часы и встал, говоря:

- Прошу извинить! Вам требуется отдых с дороги, вот в соседней комнате все готово. Если что понадобится - вскричите Ольку.

И, усмехаясь широко, показав плотные желтые зубы, он сказал:

- Проповедник публичный прибыл к нам, братец Демид, - не слыхали о таком? Замечательный, говорят. Иду послушать.

Самгин, чувствуя себя отдохнувшим, спросил:

- А мне - можно?

- Да - сделайте милость! - ответил Фроленков с радостью.- Тут близко, почти рядом!

Через несколько минут Самгин оказался в комнате, где собралось несколько десятков людей, человек тридцать сидели на стульях и скамьях, на подоконниках трех окон, остальные стояли плечо в плечо друг другу настолько тесно, что Фроленков с трудом протискался вперед, нашептывая строго, как человек власть имущий:

- Посторонись! Пропусти...

Комната служила, должно быть, какой-то канцелярией, две лампы висели под потолком, освещая головы людей, на стенах - в рамках, на задней стене [нрзб.], портрет царя.

Фроленков провел Самгина в первый ряд. Он пошептал в ухо лысому старичку, тот покорно освободил стул. Самгин сел, протер запотевшие очки, надел их и тотчас опустил голову. Прижатый к стене маленьким столом, опираясь на него руками и точно готовясь перепрыгнуть через стол, изогнулся седоволосый Диомидов в белой рубахе, с расстегнутым воротом, с черным крестом, вышитым на груди. Над столом покачивался, задевая узкую седую бороду, - она отросла еще длинней, - большой, вершков трех, золоченый или медный крест, висевший на серебряной шейной цепочке.

Глухим, бесцветным голосом он печально говорил:

- Люди Иисуса Христа, царя и бога нашего, миродавца, миролюбца, приявшего смерть за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна, и воскресшего...

Белизна рубахи резко оттеняла землистую кожу сухого, костлявого лица и круглую, черную дыру беззубого рта, подчеркнутого седыми волосами жиденьких усов. Голубые глаза проповедника потеряли былую ясность и казались маленькими, точно глаза подростка, но это, вероятно, потому, что они ушли глубоко в глазницы.

"Узнает?" - соображал Самгин, не желая, чтоб Диомидов узнал его, затем подумал, что этот человек, наверное, сознательно делает себя похожим на икону Василия Блаженного.

- И от Христа мы, рабы его, плутая в суете земной, оттолкнулись, отверглись. Что же понудило нас к этому?

Диомидов выпрямился и, потрясая руками, начал говорить о "жалких соблазнах мира сего", о "высокомерии разума", о "суемудрии науки", о позорном и смертельном торжестве плоти над духом. Речь его обильно украшалась словами молитв, стихами псалмов, цитатами из церковной литературы, но нередко и чуждо в ней звучали фразы светских проповедников церковной философии:

"Разум, убийца любви к ближнему"...

"Не считает ли слово за истину эхо свое?"

Самгин определил, что Диомидов говорит так же бесстрастно, ремесленно и привычно, как обвинители на суде произносят речи по мелким уголовным преступлениям.

"Все-таки он - верен сам себе. И богу своему", - подумал Самгин.

В комнате стоял тяжкий запах какой-то кислой сырости. Рядом с Самгиным сидел, полузакрыв глаза, большой толстый человек в поддевке, с красным лицом, почти после каждой фразы проповедника, сказанной повышенным тоном, он тихонько крякал и уже два раза пробормотал:

- А - скажи, пожалуйста...

Диомидов начал говорить, сердито взвизгивая:

- Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы, русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами - татарами, турками...

Откуда-то из угла, из темноты, донесся веселый, звонкий голосок:

- Против народа - тоже...

Слушатели молча пошевелились, как бы ожидая еще чего-то, и-дождались: угрюмый голос сказал:

- Однако и турок хочет спокойно жить. Некий третий человек напомнил:

- Ас японцами из-за чего драку начали? Толстый сосед Самгина встал и, махая рукой, тяжелым голосом, хрипло произнес:

- Тише, публика!

Но в углу уже покрикивали:

- Ну, и-что? Ну, сказал! Правду сказал...

- Кузнецы шумят, гвоздари, - сообщил Фроленков, появляясь сзади Самгина. - Может, желаете уйти?

- Да, хотел бы...

- Скушно говорит старец, - не стесняясь, произнес толстый человек и обратился к Диомидову, который стоял, воткнув руки в стол, покачиваясь, пережидая шум: - Я тебя, почтенный; во Пскове слушал, в третьем году, ну, тогда ты - ядовито говорил!

Диомидов искоса взглянул на него и, тряхнув бородой, обратился к женщинам, окружавшим его, и одна из них, высокая, тощая, крикливо упрашивала:

- Скажи-ко ты нам, отец, кто это там явился около царя, мужичок какой-то расторопный? В углу сердито выкрикивали:

- Заместо того, чтоб нас, дураков, учить, - шел бы на войну, под пули, уговаривать, чтоб не дрались...

- Верно!

- Всех лошадей хороших обобрали...

Самгин торопился уйти, показалось, что Диомидов присматривается к нему, узнает его. Но уйти не удавалось. Фроленкова окружали крупные бородатые люди, а Диомидов, помахивая какими-то бумажками, зажатыми в левой руке, протягивал ему правую и бормотал:

- Здравствуй, Клим. Ты еси Клим, и ты - сам? Каждый есть - сам, каждая - сама. Не-ет, меня не соблазнишь... нет!

Кто-то прокричал:

- По бумажкам проповедует, глядите-ко! Бумажки... Э-эх ты, пустосвят!

Широко улыбаясь, Фроленков обратился к Самгину:

- Разрешите познакомить: это - градской голова наш, скотовод, гусевод, Денисов, Василий Петров.

Втроем вышли на крыльцо, в приятный лунный холод, луна богато освещала бархатный блеск жирной грязи, тусклое стекло многочисленных луж, линию кирпичных домов в два этажа, пестро раскрашенную церковь. Денисов сжал руку Самгина широкой, мягкой и горячей ладонью и спросил:

- Скажите, пожалуйста - поужинать ко мне не согласитесь ли?

- Побеседовать, - поддержал Фроленков. Самгин согласился, тогда Денисов взял его под руку, передвинул толстую руку свою под мышку ему и, сообщив:

- Подмораживает! - повел гостя через улицу, почти поднимая над землей.

На улице Денисов оказался еще крупнее и заставил Самгина подумать:

"Из него вышло бы двое таких, как я". Фроленков шлепал подошвами по грязи и ворчал:

- А гвоздари опять на стену полезли! Что ты будешь делать с ними?

- Сделаем, - уверенно обещал голова. Потом минут десять сидели в полутемной комнате, нагруженной сундуками, шкафами с посудой. Денисов, заглянув в эту комнату, - крякнул и скрылся, а Фроленков, ласково глядя на гостя из столицы, говорил:

- Вот чем люди кормятся, между прочим. Очень много проповедующих у нас: братец Иванушка Чуриков, отец Иоанн Кронштадтский был...

И, поискав третьего, он осторожно добавил:

- Тоже и Лев Толстой. Теперь вот все говорят, Распутин Григорий будто бы, мужик сибирский, большая сила, - не слыхали?

- Значение Распутина - преувеличивается, - сказал Самгин и этим очень обрадовал красавца.

- Вот и мы здесь тоже думаем - врут! Любят это у нас - преувеличить правду. К примеру - гвоздари: жалуются на скудость жизни, а между тем зарабатывают больше плотников. А плотники - на них ссылаются, дескать кузнецы лучше нас живут. Союзы тайные заводят... Трудно, знаете, с рабочим народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить...