Повесть о бедных влюбленных - Васко Пратолини

Но прежде надо рассчитаться с Отелло. Надо расставить силки! «Я обо всем расскажу!» А о чем, собственно? Лилиана ничего не могла ему рассказать, она не знала, как вероломно Синьора поступила с Нези. Синьора скрыла правду даже от Джезуины, и, сама того не зная, Джезуина оказалась ее сообщницей, когда ходила звать Нези к Синьоре. Так что же, в конце концов, известно Отелло? Он рассчитывает запугать ее? Может быть, он расскажет о той интимной близости, которой она удостоила Лилиану? Но ведь это были всего лишь материнские ласки больной, которая нуждается в тепле молодого, пышущего здоровьем тела и щедро платит за уход и заботу. Синьора раздавит Отелло, как раздавила его отца. Потом настанет черед Уго. А затем придет конец и всей виа дель Корно — она считала себя в силах расправиться со всей улицей. Но Лилиане она не причинит зла. Аурора, Лилиана, Джезуина — слабые, невинные девочки — голубки, которых подстрелили охотники и еще трепещущих спрятали в свой ягдташ. Лилиана — ее шедевр, доказательство ее искусства. Она взяла растленное, оскверненное тело и вдохнула в него жизнь: разум, чувство, новую красоту. Подстрекнув Лилиану восстать против своего творца, Отелло нарушил созданную гармонию.

Всю ночь Синьора плавала в море своих мыслей, раскачиваясь на волнах воспоминаний и планов, но так и не смогла принять какого-либо определенного решения. Порой она приходила в ужас от своего состояния. Она нарочно кусала язык и пугалась того, что не чувствует боли. Она не могла поверить, что именно тогда, когда язвы в горле почти прошли, еще более ужасная болезнь лишила ее языка. До сих пор все боли прогоняла близость Лилианы. Теперь, в одиночестве, боль станет еще острее. Одиночество и старость! Она старалась не поворачиваться, чтобы не видеть лица Фидальмы — морщин, избороздивших ее щеки, большой бородавки под глазом, ее седых, всклокоченных волос, — противно было смотреть на уродливую старуху, которой больше недоступны никакие радости жизни.

Покачиваясь на волнах, Синьора дремала. Она мечтала о той девушке, которая явится, чтобы облегчить ее одиночество. Она подумала было о Кларе, но нет, Клара на днях выйдет замуж, и вообще не стоит на нее рассчитывать. Подумала о Бьянке, постаралась вообразить, как она входит, говорит, и уже не прочь была отбить ее у того типографа, в которого Бьянка влюблена. Синьора отнесла Марио, вместе с Отелло и Уго, к числу своих врагов. Подумала о маленькой Аделе, неожиданно расцветшей за эту весну… Но Синьора не могла додумать до конца ни одного из замыслов: они возникали и исчезали, не приобретая четких очертаний. Она чувствовала себя усталой, расслабленной, разбитой. В стеклах окна уже розовело утро. Синьора увидела уснувшую в кресле Фидальму, такую безобразную и никчемную старуху. Всю ночь Синьора гнала от себя сон, но теперь, чтобы бежать от этого страшного образа старости, постаралась поскорее заснуть. Засыпая, она сказала себе: «Провидение поможет мне и на этот раз». Синьора верила в Провидение, как верит в него ночной грабитель, который, притаившись в засаде, возносит к небесам моления, чтобы у прохожего было побольше денег и поменьше храбрости.

Но, как известно, Провидение уполномочило Фортуну представлять его на земле. А у Фортуны на глазах повязка, и она питает слабость к авантюристам. Проснувшись, Синьора нашла извещение о том, что о ней вспомнил старый друг из Тревизо, с которым она переспала во время поездки, предпринятой для розыска фотографий (пообещав выйти за него замуж, Синьора подмешала в его стакан снотворного и скрылась ночью, захватив с собой свою фотографию). Умирая, он еще раз простил ее. Она была объявлена наследницей всего его состояния. Фортуна подарила ей несколько миллионов.

Возникло сомнение, сообщать эти Синьоре об этом: опасались, что волнение может вызвать у нее новый припадок. Но суетня женщин и присутствие нотариуса, которое могло быть воспринято больной как признак того, что ее состояние ухудшилось (а уж это наверняка вызвало бы ухудшение), заставили врача сказать Синьоре правду.

Однако новость оказалась сюрпризом для всех окружающих, но не для Синьоры: ведь она, засыпая, доверилась Провидению. Вмешательство Провидения позволяло ей отомстить всей виа дель Корно раньше, чем она рассчитается с отдельными ее обитателями. Известие о наследстве отнюдь не привело Синьору в замешательство. Она сразу же потребовала жестом, чтобы ее оставили наедине с нотариусом, немедленно назначила его своим управляющим и с помощью жестов, а потом карандаша и бумаги поручила ему как можно скорее покончить со всеми необходимыми формальностями. «Все унаследованное недвижимое имущество продать, — написала Синьора, — и немедленно начать переговоры с Будини, Гаттаи и Бастоджи о покупке у них „за любую цену“ (это она подчеркнула) всех домов, расположенных на виа дель Корно». Нотариус явно был. ошеломлен подобным желанием. Синьора написала: «Приказываю». Она подчеркнула это слово тремя жирными чертами и бросила на нотариуса взгляд, в котором сверкнули молнии. Потом Синьора закрыла глаза и, умиротворенная, погрузилась в мечтания. Она говорила себе:

«Я выселю их всех и первым вышвырну Отелло! Они придут и на коленях станут просить меня, но я буду безжалостна. Прочь! Всех, всех до одного вышвырну. На обоих концах улицы повешу мраморную доску: „Частное владение“ и назову виа дель Корно своим именем…» И, мечтая об этом, Синьора заснула.

Глава двадцать первая

Прошло две недели; виа дель Корно еще не ведала, что ее ждет изгнание, может быть, насильственное массовое переселение. Но ее история на этом не останавливается, как и история тех, кто сроднился с нашей улицей.

У Марии Каррези родился ребенок. Мария вернулась из родильного дома на извозчике. Не успела она сойти с пролетки, как все соседи уже выбежали на улицу, чтоб познакомиться с новым корнокейцем. Родился мальчик, как и хотелось супругам. Он весил четыре кило и оказался вылитым портретом отца — повара Беппино. Стадерини, который потихоньку подсчитывал, сколько месяцев и дней прошло после скандала, ознаменовавшего связь Уго с Марией, должен был похоронить под спудом заранее придуманные им шуточки.

Недавно в больнице умерла Арманда, мать Карлино. Она уже много лет болела астмой: по-видимому, развитие болезни ускорили пережитые ею волнения, когда все стали подозревать, что Карлино замешан в событиях Ночи Апокалипсиса. Арманда была простой богобоязненной женщиной и оставила по себе на виа дель Корно добрую память. Нельзя упрекать ее за то, что она любила сына и защищала его при всех обстоятельствах. Поэтому соседи собрали денег на венок. На похороны была отправлена делегация в составе Клоринды, Леонтины, Семиры и маленькой Пиккарды. Фидальма не могла пойти, так как болела свинкой — смешная болезнь для пожилой женщины, но в то же время и опасная в таком возрасте.

Трем делегаткам нашлось что рассказать по возвращении с похорон. Было шесть венков, и «наш выглядел неплохо»; был почетный караул из фашистов в черных рубашках, пришли и сослуживцы Карлино; сам он казался непритворно опечаленным; были родственники покойной, которых раньше никогда не видели. Был там и Освальдо.

Об Освальдо говорили долго. С той памятной ночи он больше не показывался на виа дель Корно, прислал только рассыльного из фирмы забрать вещи, оставшиеся в гостинице. В этом увидели безмолвное признание его соучастия в убийстве Мачисте, а быть может, и угрызения совести. Однако женщины, побывавшие на похоронах Арманды, рассказывали, что Освальдо, «очевидно, недурно себя чувствует», даже потолстел, и, хотя обстановка для веселья была неподходящая, создалось впечатление, что смеяться он не разучился и на душе у него, как видно, спокойно. Он поручил женщинам передать «привет всей виа дель Корно».

— Теперь он точь-в-точь наш бухгалтер, — сделала вывод Семира.

Итак, если корнокейцы до сих пор еще колебались и (правда, без особой убежденности) отличали Освальдо от Карлино, относительно которого разногласий у них не было, то теперь отпали и последние оговорки, похороненные заключительным соображением Леонтины:

— А ведь выглядел таким тихоней! Казалось, и мухи не обидит!

Но при случае муху легко принять за слона или же за гиену в зависимости от точки зрения. А от укоров совести люди спасаются под сенью «идеала». Как раз в этом и нужно разобраться, если мы хотим узнать, откуда возникло у Освальдо то душевное спокойствие, которое женщины прочли в его взгляде.

Нужно также учесть следующее: когда человек дошел до последней черты и, анализируя самого себя, признал, что в его жизни все было ошибкой, перед ним открываются два пути: или покончить с собой, или, как говорит Аурора, «сменить шкуру». Сменить шкуру не так-то просто: нужно обладать такой силой воли, какая дана немногим. Это удается только святым да иной раз поэтам. То есть тем, кто действительно верит во что-то бессмертное. Самоубийство легче, оно доступно любому среднему уму. Но для того чтоб совершить самоубийство, надо или не любить себя, или уж любить слишком сильно. И при этом человек должен быть убежден, что в жизни для него больше нет никаких радостей: они будут недосягаемы или окажутся слишком жалкими. Святых мало. Поэтов и того меньше. Зато на свете такая уйма людей среднего интеллекта, и многие из них в один прекрасный день приходят к моральному краху. Меж: тем число самоубийц сравнительно ничтожно.