Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

бочки, / В “одиночку” отправлен мудрец. / Хорошо ли ему в “одиночке”?». Напрашивается параллель с двумя другими автобиографическими произведениями — стихотворением «Жил-был один чудак…» и «Песней о вещей Кассандре»: «И вот финал: / Чудак пил кофе натощак — / Такой же заводной, — / Но для кого-то был чудак / Уже невыездной» (АР-14-140), «А вот конец — хоть не трагичный, но досадный: / Какой-то грек нашел Кассандрину обитель / И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как простой и ненасытный победитель» /2; 333/. В первом случае конец или финал заключается в том, что мудреца сажают в тюрьму; во втором случае чудак становится невыездным; а в третьем — Кассандра подвергается насилию со стороны поработителя. Во всех трех произведениях автор в аллегорической форме говорит о гонениях на себя со стороны властей.

Заметим еще, что вышеприведенные строки из «Мореплавателя-одиночки»: «Не однажды с ним беседовал родитель / И, как взрослому, втолковывал ему: / “Ваша тяга к одиночеству, простите, / Приведет вас обязательно в тюрьму”». - уже были реализованы в «Балладе о детстве» (1975): «Стал метро рыть отец Витькин с Генкой, — / Мы спросили: “Зачем?” — он в ответ: / “Коридоры кончаются стенкой, / А тоннели — выводят на свет!” / Пророчество папашино / Не слушал Витька с корешом — / Из коридора нашего / В тюремный коридор ушел. / Да он всегда был спорщиком, / Припрут к стене — откажется… / Прошел он коридорчиком — / И кончил “стенкой”, кажется».

Точно таким же «спорщиком» предстает и мореплаватель-одиночка. В ответ на родительские увещевания по поводу тюрьмы он замечает: «Да не век остаться светлым денечку, — / Стал младенец рассуждать делово, — / Входишь в камеру, простите, одиночку, / А она тебе — совсем ничего…» (СЗТ-З-41). Причем не только «папаши» напророчили своим непослушным сыновьям тюрьму, но и «мамаши» тоже: «В младенчестве нас матери пугали, / Суля за ослушание Сибирь, грозя рукой, — / Они в сердцах бранились — и едва ли / Желали детям участи такой», — и опять же всё в точности сбылось: «Здесь мы прошли за так на четвертак, за ради бога <.. > И мерзлота надежней формалина / Мой труп на память схоронит навек». Этот же мотив разрабатывается в написанной вскоре песне «Летела жизнь»: «Мы мерзлоту в Анадыре долбили» (АР-3-187).

Обратим внимание еще на некоторые сходства между образами мореплавателя-одиночки и автора в «Балладе о детстве»: «Не по году он мужал — по денечку, / И уже из колыбели дерзал. <….> Стал младенец рассуждать делово» = «И плевал я — здоровый трехлетка — / На воздушную эту тревогу».

Из последней цитаты явствует, что лирический герой спокойно относится к военным бомбардировкам, но и мореплаватель-одиночка точно так же воспринимает несущий разрушения ураган: «Вся посуда у него — на кусочки, / Если колет ураган всё подряд, / Но привычны ко всему одиночки — / Из летающих тарелок едят» /5; 440/. Аналогичное отношение к разрушительной стихии находим в песне «Цунами» (1969): «Цунами — равнодушная волна. / Бывают беды пострашней цунами…». А в песне 1970 года автор говорит о таком же отношении к смертельной болезни: «И понял я: холера — это блеф, / Она теперь мне кажется химерой» («Не покупают никакой еды»). А в 1976 году он с подобным же презрением выскажется о Бермудском треугольнике, в котором пропадают корабли: «Это утка, это блеф, всё — до строчки, / И простите, если резок и груб, / Мореплаватели знают, одиночки: / Он — совсем не треугольник, а куб» (АР-10-124) (основная редакция: «Я там плавал, извините, в одиночку…»).

Кроме того, и в «"Мореплавателе-одиночке», и в «Балладе о детстве» присутствуют религиозные мотивы: «Вот послал господь родителям сыночка, / Люльку в лодку переделать велел» (А.Р-10-124) = «Спасибо вам, святители, / Что плюнули да дунули, / Что вдруг мои родители / Зачать меня задумали» /5; 47/.

Примерно в это время было написано и разобранное выше стихотворение «Я был завсегдатаем всех пивных…», имеющее немало сходств с «Мореплавателем-одиночкой»: «Семья пожить хотела без урода <.. > И покатился я, и полетел / По жизни — от привода до привода» = «Не однажды с ним беседовал родитель / И, как взрослому, втолковывал ему: / “Ваша тяга к одиночеству, простите, / Приведет вас обязательно в тюрьму!”»; «Он был привычен к уличным пивным…» (С5Т-3-399) = «Вся посуда у него — на кусочки, / Если колет ураган всё подряд, / Но привычны ко всему одиночки — / Из летающих тарелок едят» /5; 440/; «Я мажу джем на черную икру» = «Глядь — и ест деликатес в одиночку, / А из нас таких никто не едал».

Кроме того, оба героя противопоставляют себя другим людям и ведут себя отдельно от них: «Я из народа вышел поутру / И не вернусь, хоть мне и предлагали». То же самое «предложат» и мореплавателю-одиночке: «Не искусственную ли оболочку / Вы вокруг себя, мой друг, возвели? / Мореплаванью, простите, в одиночку, / Наше общество предпочли». Очевидно, что в обоих случаях поэт говорит о своем положении в советском обществе.

Продолжая разговор о «Мореплавателе-одиночке», обратим внимание на сходство ситуации с другой морской песней — «Лошадей двадцать тысяч…» (1971)[599] [600] [601]: «Обалдевший радист принял чей-нибудь SOS» = «Наш радист забыл морзянку — только точки, / Тащит, словно из мешка, как в лото. / Онемели все при виде одиночки, / А ему, простите, что — хоть бы что» (АР-10-128). Если у мореплавателя-одиночки «были бедствия — посуда на кусочки», то и в первом случае «яхту вдребезги кит разобрал», причем у мореплавателя-одиночки тоже была яхта: «Ветер дунул, превратив яхту в точку» (АР-10-130).

Теперь обратимся к сопоставлению с «Чужим домом» (1974), где лирический герой пригоняет коней к чужому дому, а мореплаватель-одиночка подплывает на яхте к суше. И в обоих случаях он просит людей дать ему выпить: «Кто хозяином здесь? Напоил бы вином!» = «Не дадите ли вы мне кипяточку?» (АР-10-131).

В первой песне люди говорят о себе: «Скисли душами, опрыщавели», — а во второй: «Поскучнели, отрешась от земли» /5; 441/. Другой вариант последней цитаты: «Поглупели, отрешась от земли» (АР-10-136), — также находит аналогию в «Чужом доме»: «И живете вы в зле да в шепоте, / В слабоумии, в черной копоти» (АР-8-25).

Если в «Чужом доме» люди живут «век на щавеле», то и в «Мореплавателе-одиночке»