Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг. - Бенгт Янгфельдт

Татьяна 1928–1929

Любить —                  это с простынь,                                          бессонницей рваных,срываться,                  ревнуя к Копернику,его,      а не мужа Марьи Иванны,считая            своим                      соперником.

Татьяна Яковлева в 1932 г.

Осень и зима 1927 года прошли для Маяковского под знаком революционной поэмы. Сам он считал «Хорошо!» программной вещью, вроде «Облака в штанах» для того времени, но реакция на нее была разной. Для Луначарского это была «Октябрьская революция, отлитая в бронзу», «великолепная фанфара в честь нашего праздника, где нет ни одной фальшивой ноты <…>». Противники Маяковского, прежде всего представители РАППа, наоборот, использовали малейшую возможность для того, чтобы накинуться на него. Утверждалось, что Маяковский на самом деле «далек от понимания Октября, его содержания, его сущности», а то, что он написал, — «„дешевая“ юбилейная эпика». Одновременно были и критики, пытавшиеся смотреть глубже, к примеру обозреватель харьковской газеты «Пролетарий», констатировавший, что эпос не принадлежит к лучшим образцам творчества Маяковского: «Здесь он сплошь и рядом срывается и не возвышается над публицистикой невысокого уровня. Против этого поэт может негодовать, он может бороться с этим, но преодолеть свою лирическую „конституцию“ ему, по-видимому, не дано».

Когда в октябре Маяковский читал поэму членам московской партийной организации, он обратился перед чтением к публике с просьбой сообщить ему, понятно произведение или нет. В последовавшей дискуссии его — как обычно — критиковали за индивидуализм, за то, что он «рисует отдельных героев, но не показывает массы», тем не менее большинство слушателей считали, что поэма удачна и по форме и по содержанию. И, к великой радости Маяковского, никто не утверждал, что она «непонятна». В конце вечера была принята резолюция, в которой говорилось, что «Хорошо!» — «шаг вперед и заслуживает использования ее в практической работе как средства художественной агитации».

Как бы ни был Маяковский доволен реакцией партийного коллектива, он знал, что она непоказательна. На каждом выступлении противники рьяно пытались его уколоть — и злорадствовали, когда, в их понимании, им это удавалось. Среди хулиганствовавших были и литературные противники, и те, кто приходил только для того, чтобы спровоцировать скандал. Маяковский был блестящим эстрадным поэтом, и его выступления зачастую превращались в настоящее шоу, главным образом благодаря его выдающейся способности парировать нападки публики; этому способствовал его мощный бас, заглушавший всё и всех. Вопросы задавались устно или в записках, которые передавались на эстраду. «А вас никто не читает, никто не спрашивает! Вот вам, вот вам!» — ликовала ленинградская библиотекарша, а в Баку Маяковский получил записку следующего содержания: «Когда у человека на душе пустота, то для него есть два пути: или молчать, или кричать. Почему вы выбрали второй путь?» Маяковский ответил со свойственным ему остроумием: «Автор этой записки забыл, что есть и третий путь: это — писать вот такие бездарные записки». Публика рыдала от смеха.

Любимой эстрадой Маяковского в Москве был Политехнический музей. 20 октября 1927 г., в преддверии десятилетия Октябрьской революции, он читал здесь поэму «Хорошо!».

В большинстве случаев Маяковский своими молниеносными, убийственными ответами мог расположить зал в свою сторону, но порой комментарии были такими подлыми, что ему казалось, будто вся его жизнь поэта ставится под вопрос, — неужели так ему платят за его преданность революции и рабочему классу? Выступления иногда продолжались по несколько часов, и по их окончании Маяковский чувствовал себя совершенно опустошенным, «выдоенным», как он сказал Наташе Брюханенко. За сотни выступлений он собрал такое количество записок — около 20 тысяч, — что даже хотел написать «универсальный» ответ авторам вопросов. Если бы он был написан, то наверняка содержал бы следующие мысли, сформулированные в первом номере «Нового Лефа» за 1928 год под рубрикой «Вас не понимают рабочие и крестьяне»: «Я еще не видал, чтобы кто-нибудь хвастался так: „Какой я умный — арифметику не понимаю, французский не понимаю, грамматику не понимаю“. Но веселый клич: „Я не понимаю футуристов“ — несется пятнадцать лет, затихает и снова гремит возбужденно и радостно. На этом кличе люди строили себе карьеру, делали сборы, становились вождями целых течений».

Вся жизнь и поэзия Маяковского были связаны с политикой, с коммунистическим строительством и с «местом поэта в рабочем строю». Но если злободневные вопросы он комментировал охотно, то крупные политические процессы даже не упоминаются в его стихах и письмах — несмотря на то что 1927–1928 годы отличались событиями, в корне изменившими советское общество. Параллельно с празднованием юбилея революции, воспетой Маяковским в поэме «Хорошо!», Сталин проводил беспощадную чистку среди своих противников: 14 ноября из партии исключили представителей так называемой левой оппозиции, а через два месяца ее лидер Лев Троцкий и еще тридцать оппозиционеров были сосланы в Алма-Ату. Избавившись от левой оппозиции, Сталин взялся за правую, возглавляемую Николаем Бухариным, который в 1928 году был постепенно обезврежен. Преобразования в экономической области были не менее глубокими. Несмотря на утверждение, что основой построения социализма по-прежнему остается нэп, осуществленная экономическая политика на практике противоречила принципам нэпа: в 1927–1928 годах были сделаны первые шаги по форсированной индустриализации и принудительной коллективизации сельского хозяйства.

Шахты

Радикальные экономические изменения вызывали недоверие и беспокойство на рабочих местах, поскольку люди не были уверены в правилах игры. Недовольство выражалось в бурных дискуссиях, письмах к властям и даже забастовках. Чтобы отвлечь внимание от реальных проблем, руководство партии развернуло кампанию с целью доказать, что трудности являются следствием политического заговора. В марте 1928 года служба госбезопасности (с 1924-го называвшаяся ОГПУ) объявила о разоблачении сговора так называемых буржуазных специалистов в городе Шахты Донецкого бассейна. («Буржуазными специалистами» называли инженеров и других квалифицированных работников, с которыми после революции сотрудничала коммунистическая власть в отсутствие собственных экспертов — еще в 1927 году только 1 % коммунистов имели высшее образование.) Как утверждалось, инженеры и технологи работали на контрреволюционный центр в Париже, и их обвинили в том, что они подрывали шахты в попытках саботировать советскую экономику.

Суд проходил с 18 мая по 6 июля 1928 года в атмосфере политической паранойи: деятельность французских коммунистов привела к дипломатическим осложнениям с Парижем; отношения с Польшей были испорчены после того, как в июне 1927 года в разгар обсуждения пакта о ненападении был убит советский посол Войков; и в том же году Советский Союз получил жесткий отпор при попытке экспортировать революцию в Китай. Но самым сильным ударом стала облава, проведенная британскими властями 12–15 мая 1927 года в помещениях фирмы Аркос, сотрудников которой подозревали в краже секретного документа из британского министерства воздушных сообщений.

Акция привела к тому, что Великобритания порвала дипломатические отношения с СССР; было затронуто и одно из действующих лиц этой книги — в списке «опасных коммунистов», которых следовало выслать из Англии, оказалась мать Лили. На допросах в британской службе безопасности Елена Юльевна уверяла, что «не является членом коммунистического кружка Аркоса и совсем не интересуется политикой», что она «из буржуазной семьи и что ее муж поддерживал царский режим», что «в результате русской революции она потеряла все достояние, оставленное ее мужем». Не ясно, что подействовало на следователя — эти аргументы или тот факт, что она «хорошая пианистка и играла на собраниях Клуба Аркоса», но в итоге Елену Юльевну вычеркнули из списка и позволили остаться в стране.

Эти международные проблемы, по времени совпавшие с шахтинским процессом, послужили материалом для проведения в советской печати пропагандистской кампании, предупреждавшей о грядущей войне; угроза была мнимой, но она укрепляла окружавшую процесс атмосферу ксенофобии. На скамье подсудимых сидели пятьдесят три русских и три немецких специалиста. Преступление квалифицировали как вредительство — это был первый случай применения данного термина. Прокурором выступал уже проявивший себя в подобном жанре Крыленко, судьей — новичок Андрей Вышинский; и этот процесс положил начало блистательной карьере в сфабрикованных делах тридцатых годов. У суда не было других доказательств, кроме признаний, которые обвиняемые давали под угрозами и пытками. Одиннадцать человек приговорили к смертной казни, а для тех, кто во время процесса доносил на коллег, смерть заменили разными сроками заключения. Дело широко освещалось в печати с целью разжигания ненависти к вредителям — мнимым и истинным, — якобы угрожавшим социалистическому строительству.