К. Р. - Элла Матонина. Эдуард Говорушко

«Заказываю икону Св. Троицы в батальонную столовую в память моего трехмесячного заведования продовольствием первых четырех рот. Запасаюсь книгами и руководствами к командованию отдельной частью. Начал с книги Карцева. Читаю и историю Преображенского полка».

«За семейным обедом у Сергея Государь взглянул на меня… поднял стакан вина и проговорил: „Измайловский полк!“ За 7 лет службы в полку я ни разу не слыхал этого от Государя».

Все эти дни у Константина болела голова. Волнения, суета, внимание петербургского общества. «Собою владеть ты умей, научиться пора хладнокровью…» Он только в стихах умел давать подобные советы. Сам был спокоен только внешне, все бури носил в сердце. «Оттого оно и не выдержало», — скажет через годы дочь Татьяна.

На фамильном царском обеде в Аничковом дворце всё семейство поздравляло Константина с почетным назначением. Когда встали из-за стола, Великий князь подошел поблагодарить Александра III за обед и за милость.

— Я рад, что это решено. Но сознайся, Костя, ты согласился не без борьбы?

Константин молча кивнул.

— И все-таки хорошо, что ты воспользовался случаем, а то Бог знает, когда еще ты дослужился бы до командования полком. — Государь улыбнулся улыбкой давнего друга молодости.

Что он имел в виду? Неумение Константина делать карьеру и его скромность? Или угадывал свою недолгую жизнь?

Незадолго до полуночи военный министр прислал приказ, которым Константин был произведен в полковники за отличие. Он явился на выход во дворец в густых эполетах, при шпорах. Государь поздравил и шутя сказал: «Ты теперь почти генерал и заважничаешь».

Дагмара прикрыла улыбку шелком веера, а взгляд был мягким.

«Петербург. Пасха. — Я более не ротный командир.

На душе у меня грустно. Пришло это в светлый праздник. Я упрекал себя, что недостаточно благодарен Богу за те счастливейшие 7 лет, что командовал Измайловской ротой…

Люди выстроились в коридоре. Минкельде сказал, что хотя словами и нельзя выразить, что чувствуешь перед разлукой, но на прощанье хочется им благословить меня. Он вызвал Шапошникова. Вышел перед фронт Василий Александрович и заговорил: в руках у него была складная икона св. царя Константина и Николая-угодника, оббитая красным бархатом. Что он говорил — слово в слово не припомню, знаю только, что говорил хорошо, задушевно, со слезами в голосе. У меня тоже слезы выступили. Я велел людям зайти справа и слева и сам стал говорить… Потом с каждым поцеловался троекратно. Мне казалось, что я — словно покойник, и лежу в гробу, и что они один за другим подходят ко мне с последним целованием. Я сказал им: Христос с вами, — да только голос оборвался, и я окончательно заплакал».

Шло время. Как-то Константин не удержался и приехал в Измайловский полк. Здесь делался смотр молодым солдатам 1-го батальона, значит, и его бывшей Государевой роте. Он волновался так, будто сам сдавал экзамены или все еще командовал ротой. Словесность его солдатики сдали лучше всех трех рот. В строевом отношении были хороши, но от других не отличались. Да и не в смотре было дело. Константин знал главное: он воспитал отличных солдат.

Смог бы он сейчас на одном вздохе написать поэтическое послание своим солдатам, как сделал это когда-то, счастливо служа Измайловским ротным командиром?

… Не по нутру мне запад душный.Вдали от всех забот и дел.Благословляя свой удел,Здесь можно б жизнью наслаждаться!Но не могу я дня дождаться,Когда вернусь отсюда к вам,К занятьям, службе и трудам.Кто встретит с рапортом меня?Жильцов ли дюжий, краснощекий,Иль ваша слабость и моя,Сам Добровольский черноокий,Невозмутимый малоросс,Несообщительный, безмолвный.Чей нрав, противоречий полный,Для нас загадочный вопрос?Или Якимов бородатый,Неповоротливый толстяк?Иль молодец щеголеватыйЛихой, воинственный ЕрмакС коронационного медальюИ штуцерами на часах?Или Рябинин мой с печальюВ больших задумчивых глазах,С лицом разумным и красивым,Сперва считавшийся ленивым,Теперь же — воин хоть куда,Иль Фрайфельд с несколько еврейскимОттенком в речи и чертах?В ноябрьский день холодный, мрачныйВ казарме снова буду я.И в третий взвод направлюсь я,Там с виду важный и дородный,Степенный Лапин ждет меня,А с ним Белинский плутоватыйИ Захарчук молодцеватый,Усы потуже закрутив,И шапку на бок заломив…Теперь в четвертый взвод мне с вамиЕще осталось заглянуть.Там, широко расправя грудьИ пожирая нас глазами,В дверях Хрисанф Васильев ждет.С ним на маневрах прошлый год,Когда, под Павловским редутом,Вблизи Кархгофской высоты,Всю ночь служили нам приютомКанавы, камни да кусты,Лежал я рядом до рассвета.Ах, ночь безоблачная этаПри лунном блеске, при звездах…

За стол с бумагами засядуЯ в канцелярии моей.И Павел Вальтер, писарь ротный,Всегда опрятный, чистоплотный,Читавший Шиллера, едва льНе все его стихотвореньяНа память знающий. За чтеньеФранцузской книги «Жерминаль»Чуть не подвергнутый взысканью,Мне даст бумаги подписать;И выводя и чин, и званье,Своею подписью скреплятьБез счета рапорты я будуИ кипу сведений, и грудуРазличных списков (без чегоНельзя добиться ничего).

Гончаров прочитал тогда эти эпистолярные стихи и заключил: «Сократить. Подтянуть. Ужать. Похерить нескольких солдатиков, хотя некоторые — живые портретики. Вот те бы, которые поживее, и оставить».

К. Р. ничего не сделал. Не смог: у каждого «портретика» было живое имя.

Пристрастие к своей роте так и осталось…

ПОТЕРИ И ОБРЕТЕНИЯ

По случаю вступления в командование Преображенским полком Константин должен был явиться к Государю. Александр III поцеловал его, поздравил. Константин не выдержал:

— Мне страшно принимать полк…

— Я понимаю. Ведь не прошло и недели, как ты командовал только ротою. Дагмара говорит, что над тобою светит звезда. Какой тайный смысл она в это вкладывает — я не знаю. Но мы с тобой ей должны верить.