Весны гонцы (книга первая) - Екатерина Шереметьева

— Похоже на «естественную атмосферу», — с видом знатока сказал вчера Женя Алене. Она, как и ее товарищи, уже понимала, насколько «естественная атмосфера» зависит от руководителей, и ее интерес к Шуровой еще более усилился.

— Надо же думать о людях, — почти кричала Шурова, — обмануть молодежь… Ну конечно, никого нельзя, а молодежь — особенно…

Алена вдруг отчетливо представила, как подкупающая «естественная атмосфера» подрывается, и поежилась, вспомнив Верхнюю Поляну.

— Звони. Подожду. — Шурова положила трубку, взяла брошенную было папиросу, еще раз затянулась.

— Что? — не утерпев, спросила Алена.

— Позвонит секретарю крайкома. — Помолчала, затянулась. — Черт, голова кружится. — И опять помолчала. — Молодежь никак нельзя обманывать. — Она усмехнулась, посмотрела на Алену невесело. — В молодости все воспринимается трагичным, непоправимым. Первая любовь кажется единственной, первое разочарование — крушением. Все переживается остро, бурно. — Она бросила папиросу. — Коллектив наш почти весь — от семнадцати до двадцати трех, а вместе нам только седьмой месяц — не окрепли еще. Такое берет зло! Такое зло!..

Телефон снова зазвонил.

— Шурова слушает. — Она прикрыла глаза рукой, словно устала от света. — Хорошо. Я сама позвоню. До завтра. — На молчаливый вопрос Алены ответила. — Не дозвонился. Утром теперь… — и встала из-за стола. — Да… А у вас дело какое?

— Нет, просто так.

— Не говорите никому ничего. Зря только народ смущать. Мы — не бутерброд с ветчиной — так просто не скушаешь, — легко сказала Шурова, прощаясь с Аленой в холодной звездной черноте ночи…

И почему-то вспомнился день похорон Лили, Соколова, разговор в гардеробной…

— Спокойной ночи, — как только могла тепло, сказала Алена и неожиданно для себя спросила: — А вы не верите в единственную любовь?

Женщина взяла Алену за плечо небольшой сильной рукой, чуть блеснула в темноте ее улыбка.

— Большая любовь всегда единственная, ни на какую другую не похожая.

Сейчас, спускаясь по тропке, Алена задумалась о Шуровой. Голос у нее как виолончель.

Утром у конторы Фаина Захаровна садилась в свой «газик» и говорила бухгалтеру, стоящему на крыльце: «Ну, запишут нам с вами замечание в акт ревизии, не стоять же делу, — увидела Алену, махнула ей и крикнула: — Все в порядке, девочка!»

Алене вдруг так захотелось узнать, как живет эта женщина, почему она говорила о любви? Но задержаться хоть на один день Алена не согласилась бы.

Две девушки лет по семнадцати, в ярких косынках и чистых белых передниках, усадили артистов под навесом за длинный стол, покрытый светлой клеенкой. Проворно бегая в кухню (крытую толем будочку), они принесли салат из помидоров с огурцами, свежие щи, гуляш и особенно хлопотали вокруг Олега, наперебой отвечая на его вопросы.

— Все, все свое! Капуста будет — кочаны в два обхвата. Вы бы поглядели наши огороды, там, по-над плесом, где лебеди зимуют. Мы даже в соседние совхозы овощи отпускаем. А приехали бы вы недельки через две — своими бы арбузами вас угостили. Главный агроном у нас Ирина Даниловна, маленькая такая — не видали? Тихая, а по работе — за трех мужиков.

Алена прислушивалась к веселому, чуть хвастливому стрекотанию девушек, переглядывалась с Зиной, посмеивалась над очередными победами Олега на «девичьих фронтах», а мысли метались беспорядочно.

Прямо перед ней, сливаясь с небом, чуть синели в тумане далекие-далекие горы. На этой мягкой синеве четко выделялась круглая, как лысая голова, самая близкая гора Бобырган, желтая сверху и зеленеющая к подножию.

— До чего ж досадно, что не удалось побывать в горах! — огорченно воскликнула Зина.

Алена только вздохнула.

Огнев, оставив на скамье куртку, быстро зашагал по жнивью к работавшему неподалеку комбайну. Выгоревшая сиреневая майка открывала широкие мускулистые плечи и руки, блестевшие на солнце, как надраенная бронза. Длинноногий, тонкий, он шел удивительно легко. «Первобытное изящество», — как-то шутя определила Зина, рассказывая, что Сашина прабабка была тунгуска, потому и глаза у него раскосые, и волосы жесткие. Саша забрался на комбайн. «Сейчас сменит комбайнера — продемонстрирует любовь к машинам», — почему-то с раздражением подумала Алена.

Да, обидно, что не удалось съездить в горы! Голубой Алтай… Ох, какие здесь краски — с ума сойти! Вчера переезжали на пароме Катунь — все ошалели от красоты. Бирюзовая вода пенится, словно кипит, темнеет у дальнего берега и отливает изумрудом. А берега! Из чистого желтого песка поднимаются зелено-серые каменные громады, у их подножия ржавые пятна могучих папоротников, островки созревших трав. А над самой водой — прозрачный серебристый ивняк. Но удивительнее всего кипящая зелено-голубая вода.

— Почему не осваивают эту целину художники? — не своим голосом заворчал вчера Олег, сбегая на паром.

— Посмотрели бы вы эту реченьку в горах, — сказал Арсений Михайлович, — когда она скачет по уступам, грохочет, и злится, и переливается. Катунь, или Катынь, говорят, значит — «царица», «хозяйка».

Посмотреть бы эту своенравную «хозяйку» в горах!

Удачный концерт, солнце, щедрость и красота жизни переполняли Алену тревожным ощущением избытка сил. Странное, как хмель, волнение бросало мысли с одного на другое. Вспомнились сдержанные строчки из Глебова письма: «Чем ближе твое возвращение, тем труднее ждать…», «Уезжаю далеко за город и представляю, что ты сидишь рядом…» — и словно горячие сильные руки охватили ее плечи. Алена встала. Вокруг расстилалась холмистая равнина. В дрожащем знойном воздухе золотом отливала спелая пшеница, по ней плыли комбайны. Справа виднелся ток. Алена подошла к нему вплотную.

Жужжал зернопульт, грохоча подъезжали и отъезжали машины, люди были заняты делом. Но вот одна из девушек заметила Алену и, разбрасывая лопатой просо, шутя предложила:

— С нами «поиграть» не хотите?

— Давайте лопату!

— Семку б сменить, истаял, а отступиться не хочет. Может, вас послушает? — щурясь от солнца, сказала другая девушка.

Алена скинула босоножки, в носках пошла по теплой россыпи зерна. Семка, словно водой облитый, старательно подгребал пшеницу к зернопульту.

— Дай-ка мне! — наклонясь, в ухо ему сказала Алена.

Худой, как из жердей составленный, мальчишка сердито оглянулся, замотал головой.

— Ну дай! Мне ведь тоже хочется! — пристала к нему Алена.

Семка глянул еще сердитее и, видно, узнав артистку, вдруг растерянно отдал ей лопату.

Немудрящая машина мгновенно захороводила Алену. Надо было успевать не только подгребать пшеницу к горлу зернопульта, но еще вовремя создавать себе резервы. Алена струсила, засуетилась. Опозориться перед мальчонкой — да и остальные посматривают — ну нет! Усердно загребая лопатой, она тут же прикинула, как экономнее действовать. Работа пошла спокойнее, ритмичнее. Стало даже досадно, что Семка отошел в тень будочки и замер, вытянувшись на траве.

Неутомимый зернопульт с жадностью втягивал зерно и подгонял Алену своим ровным зудящим звуком. Она старалась работать ритмично, без лишних движений. Избыток сил уже не мучил. Ладони уже словно огонь лизал, и спина заныла, но Алене становилось все веселее, — посмотрел бы на нее сейчас Глеб.

Вдруг зернопульт умолк. Алена так и вскинулась — испортился? Может, она… Перед ней стояла маленькая женщина в коричневом платье и пестрой косынке.

— Нашего полку никак прибыло? — Женщина с интересом смотрела на Алену смеющимися васильковыми глазами. — Ищу, ищу, где тут артистка. Мне наказано захватить вас на центральную усадьбу.

— Почему? За нами к пяти машина должна…

— Нет. Строго наказали вас привезти, — коротко сказала маленькая женщина. — Вы — Строганова?

— Меня? Одну? Что-нибудь случилось?

— Почему случилось? Не знаю, мне Фаина Захаровна сказала… — Веселые васильки открыто смотрели на Алену. — Давайте, я тороплюсь. — Женщина пошла к стоявшему на дороге «газику».

Алена торопливо надела босоножки, простилась с девушками и побежала предупредить своих. Кому она понадобилась? Случилось что?

Зина и Олег всполошились не меньше Алены, хотели ехать с ней, но Саша «плавал» на комбайне, и Зина решила остаться, чтобы дождаться его и потом приехать на попутной.

Всю дорогу Олег и Алена строили предположения — кому и зачем понадобилась именно Алена?

Въехав на пригорок центральной усадьбы, увидели у теневой стены зернохранилища странную группу: Арсений Михайлович и женщина в белом халате стояли к ним спиной, слегка наклонясь над кем-то. Рядом на траве, закрыв лицо руками, сидела Маринка, от речки трагической походкой поднимался Женя.

На соломе лежала Глаша. Женщина в белом халате наклеивала ей кусочки марли над бровью и на скуле. Вся правая сторона Глашиного лица была словно раздута, нос и рот перекосило, синеватая опухоль закрыла глаз.