Весны гонцы (книга первая) - Екатерина Шереметьева

— Он говорит: если вы не по бумагам комсомольцы, то давайте быть примером.

— Это Разлука? — потеряв на мгновение нить его рассказа, торопливо спросила Алена.

— Он. Должны честно работать и относиться к человеку по-коммунистически, а это значит… Вас прямо в гостиницу?

Они уже въехали на тихую улицу Деева. Алена вдохнула густой ночной запах и, не желая обрывать разговор с Ванюшей, попросила:

— Доскажите.

— Я вам завтра доскажу — вы к нам на четвертый участок приедете?

— Да, обязательно.

В цветнике перед гостиницей на скамейке сидели Глаша и Зина, а между ними, кажется, Огнев… Ох, выложит им сейчас все, что придумала про Найденова, и вообще сколько тут материала для пьесы!

— Спасибо, Ваня. Значит, до завтра!

Ваня крепко тряхнул ее руку. Алена бегом пробежала по кирпичной дорожке и свернула в калитку палисадника.

— Братцы, у меня такие идеи… — Она замолчала, потому что Глаша и Зина смотрели на нее негодующе, а Огнев с бешеным лицом уперся взглядом в землю. — Что-нибудь случилось?

— Ты знала, что «половинки» вместо трех пойдут в одиннадцать? — деревянно спросила Глаша.

Алену точно кипятком обдало:

— Знала!

В антракте дважды подходил к ней Арсений Михайлович: «Завтра «половинки» пойдут не в три, а в одиннадцать. Не забудьте, Елена Андреевна!

«Хорошо, хорошо, — ответила она и, увлеченная всеми деевскими впечатлениями, даже не вспомнила, что на одиннадцать была назначена последняя репетиция «В добрый час!», а теперь, значит, нужно найти другое время и по заведенному порядку каждый сам обязан спросить об этом у бригадира — Миши.

Вспомнив, какими глазами проводил ее Огнев после ужина, Алена жалобно упрекнула:

— Почему ж ты не сказал?

— Спасибо! Ловить за хвост великую артистку, похищаемую поклонником таланта…

— Глупость! Впрочем, другого от тебя…

— Ленка! Аленка! — одновременно остановили ее Глаша и Зина.

Но Алену уже «занесло».

— Да что вы навалились, как бешеные! Пожалуйста, могу репетировать хоть через час! Или в пять, в шесть, когда ему нужна репетиция!

— Мне? — тихим, гудящим голосом спросил Огнев и встал. — Сыграем без репетиции. Не буду обременять великую артистку. — Крупными шагами он пошел к крыльцу.

— Ну и глупо! Глупо! Глупо! Глупо! — желая зацепить, задержать Огнева, бросала ему вслед Алена, отлично зная, что раз уж Огнев «завелся», тут хоть кол на голове теши.

— Как тебе не стыдно!

— Ведь после ужина хотели репетировать!

— Как ты сказала: «Ему нужна репетиция»!..

— А если и ему, ты тем более должна бы побеспокоиться!

— Только на словах: «внимание к товарищу»!

Наперебой «чистили» ее подруги, а она, как преступница, молча стояла на дорожке.

Лучше, чем кто-либо, понимала Алена, что значит для человека уверенность, покой, в особенности на первом выступлении. Как же смела забыть?

А еще обиднее, горше, страшнее становилось оттого, что все это произошло именно здесь, в Дееве.

Глава девятнадцатая. Какие мы?

Алена проснулась от смутного, тревожного ощущения. Было очень рано, но небо уже налилось светом близкого солнца. Может, это холод разбудил? Ее кровать стояла у открытого окна, а ночи стали свежие. Тихонько, чтобы никого не разбудить, натянула Алена халатик, накинула на ноги вязанку и снова нырнула под одеяло.

Из-за очередной схватки с Сашкой так мерзко на душе. После Деева он придирается к каждому ее слову. Бешеный и грубый! Почему Лиля считала его добрым? Он так возмутительно несправедлив, смотрит, словно убить хочет, и так умеет больно задеть. И черт с ним — еще думать о нем! Черт с ним, всего неделю осталось отбывать в его обществе.

Вот и к концу подходит поездка. Домой хочется, в институт, встретиться с оставшимися ребятами, с Агнией, с Анной Григорьевной, проверить свой целинный опыт, выложить находки, провалы, волнения. И сколько нужно сказать Глебу — в письмах так мало умещается, хотя она стала писать ему все чаще. Только разве обо всем напишешь в письме? Как хочется домой! И жалко уезжать, почему-то неспокойно на душе. Не из-за ссоры с Сашкой, а вообще… Глаша говорит: усталость.

За полтора месяца, казалось, невероятно много повидали, а по-настоящему, пожалуй, ничего и не разглядели толком в этом огромном крае. Подумать: больше Великобритании! По-настоящему узнали только целину, где по бывшим степям разливаются теперь на тысячи гектаров поля пшеницы, овса, проса, кукурузы, здоровенной, высокой, как лес.

Все время в спешке: дорога, концерт, ночевка, опять дорога, и опять концерт. Шутка ли, за сорок дней — сорок пять концертов!

Много еще надо посмотреть здесь, узнать, понять. Только мелькнули вдали соленые озера, окрашенные в какие-то неправдоподобные розовые и красные цвета, а это, говорят, поваренная соль, мирабилит, сода — неисчислимые сокровища для химической промышленности.

В строящемся Доме культуры поразили красотой колонны из лилово-серебристого мрамора, и молодой прораб похвастал, что московские станции метро «Парк культуры» и «Таганская» отделаны мрамором, добытым в одном из горных районов края, а великолепный статуарный мрамор одного из сибирских месторождений ничуть не уступает по качеству белоснежным мраморам Греции и Италии. Очень бы хотелось ребятам посмотреть каменоломни, рудники, где добывают яшмы и порфиры самых чудесных расцветок, камнерезные заводы, прославленные на весь свет. Не получилось! Только слушали, разинув рты, рассказы обо всем, чем с буйной щедростью одарила природа этот удивительный край.

Ритм жизни здесь стремительный, так и забирает. Все строится, меняется на глазах. А люди! Вот уж людей, самых разных, удивительных, неожиданных, они узнали не с чужих слов. И о многом заставили задуматься эти встречи.

На днях играли в совхозе, поднявшем шестнадцать тысяч гектаров целины. Принимали сердечно, заботливо, как почти и везде. В светлом, даже по-своему нарядном, помещении мастерских для них соорудили сцену.

А после концерта — только начали разгримировываться — к ним за кулисы пришла пожилая женщина, библиотекарша. Лицо заплаканное, а улыбается. Благодарила всех, даже мальчишек целовала. И вдруг рассказала, что была артисткой первого советского передвижного театра, проехавшего летом тысяча девятьсот двадцатого года по дорогам освобожденной от Колчака Сибири. Политотдел Томской железной дороги организовал театр из молодежи драматической студии. Рабочие томских железнодорожных мастерских сконструировали и сами сделали для театра разборную сцену: складные станки, на которые настилался пол из дощатых щитов, четыре складные металлические штанги для крепления занавеса и задников декораций, помогли со светоаппаратурой. Отремонтировали вагоны для артистов…

На малюсеньких станциях, в прокопченных депо и мастерских передвижка раскладывала свою сцену, и зрители, до той поры никогда не видевшие театра и даже не слыхавшие о нем, заполняли тесные ряды деревянных скамеек, висли на паровозах, на лебедках…

— Теперь, конечно, совсем не то… Теперь-то понимают, а тогда только еще пытались понимать, — с глазами, полными слез, говорила седая женщина. — И подумать, сравнить — в этих же местах тридцать пять лет назад! Мне, знаете, так ясно вспомнилось все. На каждой станции, где играли, мы нашивали на наш занавес лоскуток с названием и числом — весь занавес понизу пестрел. Так и вижу, — она прикрыла глаза: — Тайшет, Байроновка, Черемхово, Тайга, Кемерово, Алейская, Рубцовка… Молодые вы, талантливые, и та же у вас спаянность, хорошая, человечная. — Она оглядывала всех пытливым материнским взглядом. — Знаете, ведь иногда сильнее даже зрелого мастерства вот этот воздух коллектива, трепетно любящего свое дело. Я бы сказала, в вас есть душа комсомола двадцатых годов. Правда, вы знаете… — Отчего-то смутясь, она стала подбирать растрепавшиеся седые волосы. — Может быть, потому, что тогда сама была молодая, но кажется мне… Мы жили словно бы горячее, чем нынешние комсомольцы… — Она засмеялась. — Простите старуху. Спасибо, дорогие, пойду.

— Что вы! Нам очень интересно! Вам спасибо! — отвечали ей взволнованно.

— У вас, должно быть, очень хороший преподаватель… воспитатель, — сказала она уже в дверях. — Передайте от меня низкий поклон. Больших вам успехов! Наследники! — И ушла.

Глаша вдруг накинулась на всех:

— Верно, носы у нас холодные! Почему, ну почему же мы этого не сделали? Вся поездка, как живая, на занавесе! Это же замечательно!

— Старческие сантименты, — снасмешничал Джек.

— Не понимаешь — молчи! — оборвал его Олег.

— Это что, мода такая, — загудел Огнев, — на всякий случай все обзывать сантиментами?

— Да уж африканские страсти и слюни уступаю другим…

— А мы нашьем! — крикнула Алена. — У Мишки же записаны все пункты и даты?