Новый Мир ( № 6 2012) - Новый Мир Новый Мир

Пляж цвета мокрого пшена,

в кабинке сломана задвижка;

пуста спасательная вышка,

и в низких тучах — тишина.

Спасательная вышка пуста... А пловец уже далеко заплыл:

он заплывает за буйки,

преодолев позывы страха,

лишь оглянувшись из-под взмаха —

почти прощального — руки.

Залив стоит, как надлежит

воде — беспрекословным склепом,

и продолжает спорить с небом —

кому пловец принадлежит.

На месте встречи двух пустот,

за далью, недоступной зренью,

они к единственному мненью

придут судьбы его насчет.

      («Пляж цвета мокрого пшена…»)

Человек и сам не знает — то ли он плывет, то ли он тонет, встречает солнце или прощается с ним. Поэт делится с нами каким-то смутным, но в то же время очевидным отчаянием. Ему не до поэзии, но поэзии до него есть дело. Его речь бескрасочна, как бескрасочен пасмурный день, который хочется созерцать и созерцать во всей его темноватой и тускловатой ясности, какой-то ублажающей душу прохладной сырости.

Пловец тоже «оборванные связи волочит». Но у Сливкина сама идея связи далеко не так проста: он фиксирует переход состояний; он изображает жизнь изнутри жизни, в том ее измерении, в котором нет «полного», завершенного человека, а значит, нет и окончательно оборванной связи между людьми и даже между временами.

На рынках приведенные в полон

по драхме шли — и даром не рубали!

И римский всадник Ведий Поллион

мурен кормил отменными рабами.

Под портиком сидел на холодке

и, мальчиков держа за подбородки,

смотрел, как в огороженном садке

всплывают галльских ягодиц ошметки.

А время, провозвестник перемен,

сквозь всадника текло необратимо,

поскольку мясо нежное мурен

смягчало нравы населенья Рима.

                                     («Мурены»)

Необратимо — значит необрываемо. Время связывает и развязывает одновременно. Единица времени всегда многовременна, ибо многопространственна. Если бы она таковой не была, то ее не было бы вовсе. Об этом же хорошо сказано в другом «античном» стихотворении:

Хотелось жить, не зная римских цифр,

но на арене зажигали обруч,

и выбегал из обморока цирк —

зверей необязательный всеобуч.

И сципионы, шкуру опаля,

по очереди прыгали в анналы

истории сквозь литеру нуля,

которой в Риме не существовало.

                    («Римские цифры».  Из цикла «Четыре восьмистишия»)

Это такая же точная «апория», как и смягчающиеся нравы Рима, кормившего мурен рабами. Вот в этих метафизических взлетах, всегда неожиданных, философски изысканных и в то же время житейски очевидных, проглядывает обнадеживающая глубина Истины, именно своей глубиной снимающая горькую безысходность. А поводов для отчаяния более чем достаточно.

Поэзия Сливкина существует на уровне оксюморонов и антиномий. От птичьего гриппа умер лебедь, и по волнам Рейна его разлагающееся тело плывет, как бы прощаясь с прибрежными городами и пейзажами.

И близь Кобленца в сланцевый берег,

где исчезла в волнах Лорелей

и в русалок влюблялся Альберих,

клюв уткнется средь водорослей...

Но и дальше река без усилья

потащила свалявшийся ком,

а голландская мельница — крылья

с той же скоростью в небе пустом.

В чем тут поэзия? А все в том же — в воспевании гибели цивилизации, культуры, а вместе с нею и самого смысла жизни.

Там над Шельдой и Маасом с дамбы

часовые взирают на Рур,

чтоб не свесились курочки рябы

меж утрехтских ощипанных кур.

Роттердаму привиделся через

толмача неразгаданный сон,

будто, коршуну в шею прицелясь,

невзначай промахнулся Гвидон.

                                    («Элегия»)

Не так ли и цивилизация, целясь в коршуна, убивает лебедя?

Во второй книге Сливкина («Аллея дважды сгинувших героев», СПб., 1992) есть стихотворение о Гамлете, которое, будучи перепечатанным в рецензируемой книге, как мне сначала показалось, было испорчено поэтом.

Я напьюсь из губ Гекубы

и сиротства и вдовства

мира, в коем все на убыль:

месяц, родина, листва.

Шумно в парке у запруды —

рубят веслами наяд.

Остужает грудь Гертруды

осторожной страсти яд.

В камышах пошла водиться

мелочовая плотва,

не расплачется водица,

что Офелия мертва.

Признак жизни из тумана

вышел, ножны наклоня...

Вы, четыре капитана,

отженитесь от меня!

               («Мысли принца»)

Вульгарное «отженитесь», которого не было в первой редакции стихотворения, мне показалось гибелью стиха. Но теперь я думаю, что в контексте новой книги это «отженитесь» звучит удивительно уместно : старославянский глагол, встречающийся в древнерусских заговорах («Отженись, нечистая сила!»), здесь становится едва ли не эквивалентом выражения из современного британского сленга (bugger off — приблизительно можно перевести: «уйди», «отвали»). Как и умерший от птичьего гриппа лебедь («Элегия»), принц, от имени которого говорит поэт, подвергся коррозии времени, субстанциально преобразился. Как мы помним, отец принца тоже умер от «птичьего гриппа», то есть от жестокости — от известной болезни цивилизации, но на этот раз не он — не «призрак жизни», — а ее признак , ее здоровое пошлое начало, не подверженное никаким болезням в силу изначальной своей гнилости, вышло и пригласило умершего воскреснуть.

Впрочем, и это ничего бы не изменило. И Бог у Сливкина умирает прямо на наших глазах. Умирает вполне достойно, да к тому же без всякого страдания, ибо против очевидности не попрешь.

Лопастями пропеллер молотит,

агрегату грозит перегрев:

Бог летит над землей в самолете

и глядит на знакомый рельеф.

Сам сидит в пассажирском отсеке,

хорошо Eму видно отсель,

как живут там внизу человеки,

где какая легла параллель.

Но чем дольше Он смотрит на эту

землю (все же неделя труда!),

тем ясней понимает, что нету

и не будет Его никогда.

А в тревожной кабине пилота,

проходя по приборам туман,

пожилой командир самолета,

чтоб там ни было, всё капитан.

            («Не пионерская песенка»)

Вместо отчаяния и тоски о закосневшем мире — тут веселое мужество и надежда. Бытие к смерти, столь заметное в этой книге Сливкина, иногда вдруг «притормаживает»; жизнь как бы задумывается над своей загадочной, а подчас и довольно причудливой привлекательностью.

Над овощной оранжереей

удешевлённого продмага

на юге Рио-де-Жанейро

или окраине Чикаго

пакет из полиэтилена

парил, как птица Цеппелина...

И, удаляясь постепенно,

душа одежку нацепила.

Небес холодная свобода

была ей меньшая награда,

чем цепи углеводорода

алифатического ряда.

        («Пакет из полиэтилена»)

Кажется, Сливкин мог бы взять для своей книги такой подзаголовок: «Из записок поэта, никак не могущего умереть». Правда, в этом случае и название рецензии прочитывалось бы справа налево: «Не быть, чтобы быть?»

Виктор ДМИТРИЕВ

Стиллвотер, Оклахома, США

[1] «Ибо так говорит Высокий и Превознесенный, вечно Живущий, — Святый имя Его: Я живу на высоте небес и во святилище, и также с сокрушенными и смиренными духом, чтоб оживлять дух смиренных и оживлять сердца сокрушенных» (Ис. 57: 15).