Истоки славянской письменности - Игорь Додонов

Казалось бы, что могут противопоставить столь серьёзным аргументам своих оппонентов сторонники подлинности «Книги Велеса»? Оказывается, и у них есть очень весомые доводы. Противники памятника, обобщая эти доводы, в то же время их упрощают, сводя всё к подобному утверждению: о подлинном языке Руси IX века нельзя судить по письменным памятникам Руси по меньшей мере XI века (II, 28; 223). На самом деле это суждение включает в себя аргументы нескольких порядков, приобретая характер вывода.

Первый аргумент связан с невозможностью объективно судить о племенных славянских диалектах дофеодальной эпохи. «Нам неизвестно состояние древнерусского языка в IX — Х вв.», — признаётся известный лингвист Г. А. Хабургаев (II, 56; 7). И, говоря так, учёный отнюдь не защищал «Велесову книгу». В разделе, посвящённом «Боянову гимну», мы уже приводили мнение крупнейшего советского языковеда Р. И. Аванесова (мнение, высказанное безотносительно к дискуссии о «Велесовой книге» и «Бояновом гимне», чем оно для нас особенно ценно). Повторим его сейчас: «…Мы пока не можем судить о характере диалектов предшествующей поры (дофеодальной. — И.Д.) и их территориальном распределении» (II, 55; 30). На четверть века позже Р. И. Аванесова, в 1972 году, исследователь К. Горшкова пришла к не менее интересным выводам: даже в Х — XII веках «территориальные диалекты по своим характерным чертам ещё были близки к диалектам племенным, на основании которых они сложились. К ним во многом применимы те общие характеристики письменных языков и диалектов, которые говорят об отсутствии чёткого отграничения диалекта от языка» (II, 50; 27). Что это значит? О. Скурлатова, комментируя это высказывание К. Горшковой, обоснованно замечает: «Таким образом, специалисты признают наличие нескольких языков у древних русов» (II, 50; 28). И это в Х — XII веках. Понятно, что для более ранних эпох данное утверждение ещё более справедливо. Сказать же, что эти языки-диалекты нам известны, мы не можем.

Здесь уместно заметить, что противники «Велесовой книги» постоянно отмечают, что памятник этот — единственный в своём роде: не найдено более ничего подобного ни в плане алфавита, ни в плане языка. Наш ответ на это будет таков: алфавит «Велесовой книги» — типичная протокириллица. И если наши оппоненты покажут нам хоть один памятник протокириллического письма, который был бы продублирован хотя бы ещё одной находкой именно такого же письма, то мы, пожалуй, подумаем о признании справедливости их утверждения. Но сейчас речь о языке дощечек. Никто из филологов по сей день детально не сопоставил язык «Книги Велеса» и «Боянова гимна» — памятника, над которым, так же как и над «Велесовой книгой», тяготеет приговор: «Фальсификация». И уж тем более никем не проводился детальный анализ языка «Веды славян» и его сопоставление с языком «Книги» и «Гимна». Кажется, резонно можно спросить: а на каком основании говорится тогда о полной исключительности и единственности языка «Дощечек Изенбека», если есть ещё два памятника с весьма архаичными славянскими языками, которые не вписываются в современные лингвистические представления? Может быть, во всех трёх случаях перед нами как раз те самые славянские диалекты дофеодальной эпохи, о которых учёные пока не могут объективно судить.

Да, язык развивается, есть какие-то законы его развития. Но не слишком ли самонадеянно думать, что эти законы сейчас уже все известны? И на основании правил и законов, постулированных, отталкиваясь от состояния языка не древнее XI века, огульно отвергать всё, что отражает состояние языка ранее этой эпохи? А что язык с IX до XI века (и уж тем более с веков более ранних) мог претерпеть изменения, сомневаться не приходится. Есть свидетельства того, что существенные языковые трансформации могут произойти и за значительно более короткие сроки. Так, в XVII веке французский язык за пятьдесят лет изменился более чем наполовину (II, 52; 145).

Далее. Современный языковед Ф. П. Филин, кстати, не являющийся сторонником аутентичности «Велесовой книги» (II, 28; 228), высказал очень интересную мысль, касающуюся славянских диалектов: «…В процессе выделения общеславянского языка из балто-славянской лингвистической зоны (или иных зон) в общеславянском единстве оказались генетически разные диалекты. Не каждая диалектная особенность обязательно моложе языковой основы, к которой она относится» (II, 52; 136). Мысль о генетической неоднородности той языковой системы, которую традиционно принято называть праславянским языком, высказывают Г. А. Хабургаев, О. Н. Трубачёв и ряд других учёных (II, 55; 44). Однако что это может дать защитникам «Велесовой книги»? Нет никаких сомнений в том, что та «языковая смесь», о которой говорят критики «Книги», — это свидетельство многодиалектного её состава. Н. В. Слатин говорит об употреблении в текстах «Велесовой книги» не менее трёх диалектов, условно именуя их венедским (ляшско-чешским), древним русским и венедо-русским (или славянским) (II, 52; 150).

Венедский диалект характеризуется наличием «рж»/«ж» на месте современного русского мягкого «р» и отчётливым употреблением носовых гласных, а также некоторой лексикой, сохранившейся в словарном запасе нынешних западнославянских языков (II, 52; 150). Для древнего русского диалекта присуще нерегулярное употребление носовых гласных и их переход в соответствующие звуки русского языка позднейшего периода, а также сохранение мягкого «р» (II, 52; 150). Венедо-русский (или славянский) — наиболее древний из употребляющихся в дощечках вариантов языка с наиболее архаичным набором лексики (II, 52; 150). Н. В. Слатин допускает возможность выделения ещё более древнего варианта, на что указывает употребление лексики, общей с санскритом (II, 52; 150).

Но откуда эта многодиалектность в одном памятнике? Во-первых, есть все основания полагать, что «Велесова книга» создавалась в различные эпохи, а IX веком можно датировать только самые поздние её тексты. Во-вторых, Восточная Европа первого тысячелетия нашей эры была ареной значительных передвижений различных племён. С эпохой Великого переселения народов переселения не закончились, и их масштаб был весьма значителен. Безусловно, перемещались и славянские племена. Никто не мешал представителям различных славянских диалектов контактировать друг с другом, и ничто не мешало этим самым диалектам оказывать взаимное влияние друг на друга. В итоге могли образовываться даже новые диалекты, сочетающие в себе черты различных диалектов-прародителей. А уж если мы учтём, что практически по всему ареалу своего расселения славяне сталкивались с племенами неславянскими (индоиранцами, тюрками, финнами, балтами, германцами), языки которых также влияли на диалекты славян, как и последние на них, то сложность процессов, происходящих со славянскими языками-диалектами, по крайней мере на Востоке Европы в первом тысячелетии нашей эры, легко себе представить. По мнению Н. В. Слатина, «та стадия языка, которая отражена во Влескниге, чем-то напоминает ситуацию трёхъязычия в средневековой Англии, которая, собственно, и дала в результате современный аналитический английский язык», что подтверждается, в отличие от ситуации с «Книгой Велеса», письменными памятниками (II, 52; 198). Этот же учёный отмечает, что столь сильная языковая мешанина приводила к тому, что люди, чтобы понимать друг друга, были вынуждены говорить на ломаном языке, уделяя основное внимание значимым частям слова, т. е. несущим его основной смысл. При этом окончания обязательно должны были подвергаться нивелировке или в той или иной степени унифицироваться с моделями, характерными для языков народов, с которыми славяне довольно тесно общались. Поскольку людям приходилось говорить таким образом часто, то такие языковые навыки проникали в их собственный язык (II, 52; 198). Всё это может объяснить те грамматические «ошибки», которые наряду с фонетическими «неточностями» столь обильно регистрируются учёными в текстах «Книги Велеса».

Причём, по утверждению того же Н. В. Слатина, «некоторые остатки языковой ситуации, подобные встречаемой во Влескниге, можно наблюдать ещё в первых (но уже после Влескниги) древнерусских памятниках» (II, 52; 198). Почему же учёные-ортодоксы их не замечают? Именно потому, что они не рассматривают эти особенности под углом зрения особенностей языка той эпохи, а считают их просто описками и ошибками (II, 52; 198–199). Знакомая ситуация, не правда ли? Все явления, что не укладываются в принятый стандарт, противоречат официально признаваемой схеме, либо не замечаются, либо объявляются случайностями. Между тем совокупность таких случайностей вполне способна разрушить, казалось бы, непоколебимую научную догму.

Наконец, ещё одно положение, которое выдвигают сторонники «Книги Велеса», защищая её подлинность, сводится к тому, что законы, выявленные для древнерусского и прочих славянских языков, опираясь на письменные памятники, относящиеся в основной своей массе к периоду времени не ранее XI века, суть не полны и слишком схематичны. Отнюдь не утверждается, что они неверны. Но, как и всякая схема, они не отражают всего многообразия жизни, в данном случае всей сложности языковых процессов, всех явлений, имеющих место в живом разговорном языке. Сейчас нас в большей степени интересует язык восточных славян. А таковым в XI — XIII веках был только древнерусский. Язык письменных памятников светского характера Древней Руси — это не церковнославянский, а именно древнерусский язык. Но нельзя сбрасывать со счетов то обстоятельство, что даже в светских памятниках на язык сильно влияла «славянская латынь», т. е. старославянский язык, и чистого разговорного древнерусского языка мы в них всё-таки не увидим. И уж тем более не увидим мы в них особенностей тех самых территориальных диалектов, которые в XI — XII веках, по утверждению К. Горшковой, были ещё очень близки к диалектам племенным. Так что вряд ли можно считать памятники древнерусской литературы безукоризненным источником для изучения живого языка простых людей Руси. Правда, у ортодоксов в этом случае есть, казалось бы, великолепный «конёк» — берестяные грамоты, найденные в Новгороде, Смоленске и некоторых других городах. Утверждается, что язык их «мало отличается от языка древнерусской литературы XI — XIII веков (выделено нами. — И.Д.)» (II, 28; 224). Но поскольку грамоты действительно отражали живую речь древних русичей, то делается вывод, что о последней можно судить практически безошибочно. Но как-то при этом упускается из виду, что особенности всё-таки есть. И поскольку у всякого следствия есть свои причины, то и в данном случае особенности чем-то порождены, они — след каких-то языковых явлений, которые надо бы постараться выяснить, а не отмахиваться от них, как от простых «ошибок».