SoSущее - Альберт Егазаров

игра в бирюльки считалась исключительно Божжим промыслом, но ни для кого не было секретом, что этот промысел не столь уж неисповедим, как о том вещает народная мудрость. А тут на тебе — всем в удивление, Хоку на радость!

Обмакнув три пальца в темную жидкость, Хок, задорно поводя афедроном, вошел в круг с лежащим Гусвинским. Он несколько раз понюхал окровавленные персты, прежде чем оставить свое напутствие. По-видимому, его задумчивость была вызвана трудным выбором: как самой жемчужины напутствия, так и места ее расположения на теле отпущенного. Скорбно вздохнув оттого, что ему досталась передняя часть Гусвинского тела, Хок остановился на области гениталий. Что ж, если спереди напутствовать, так лучше места не найти. Начертав дугу над поросшим темными волосами лобком, Фредди пририсовал к ней несколько лучей, в результате чего получилось так, будто из промежности бывшего товарища вставало нарисованное солнце. Он уже занес руку, чтоб вписать рядом оскорбительное для каждого лоха напутствие, но передумал и заменил домашнюю заготовку издевательским экспромтом: «Помогите встать». Заняв напутствием чуть ли не половину живота, от пупка до лобка, Хок вызвал неодобрительный гул в очереди ожидающих братьев — напутствий много, а годных площадей на теле отпускаемого мало.

К несчастью Гусвинского, вышло так, что именно Фредди задал тон отпущению. С такой стенгазетой на теле, которая будет держаться еще недели две-три, благодаря особому составу из набалдашника, пощады ему в лохосе не видать. Если не порвут, то затопчут, а не затопчут, так отлохатят[188] по самое несоси. Вскоре он весь был измазан в крови. Напутствия, где-то свежие, где-то уже припорошенные песком, покрывали все его тело. Среди них встречались как немудреные типа «сдохни» — на груди, или направленная в пах стрелка на бедре с подписью «бить сюда», так и более изощренные, вроде того, что пожелал Гусвинскому Хок. Например, на левую голень не кто иной, как Распидзе, нанес странное пожелание «уноси», а на правой Номил нарисовал цепь и тоже пожелал «добра» — «носи». А когда медиарх встал, чтобы подставить под пожелания спину, первое напутствие было сделано на его ягодицах Чурайсом, который с присущим ему юмором нарисовав на одной половинке солнце, а на другой луну, сопроводил дизайн словами «светит» — под луной, и «греет» — под солнцем. Следующий за ним незадачливый охульник-артизан, которому Платон пустил ботокс на интродукции, урок хорошего поведения так и не усвоил и остался, что называется, при своем высоконеприличии. Правда, сейчас его маргинальная выходка выглядела куда остроумнее прежней. Сердцем напутствия стал расположенный в районе 13-го позвонка треугольник с глазом внутри, от которого уходила направленная вниз стрела. По обе стороны от стрелы артизан аккуратно, хотя и с ошибкой, допущенной то ли случайно — в спешке, а может, и намеренно — по причине неустранимой злобесности нрава, — начертал музыкальный пароль-пожелание из хита своей уже далекой рок-молодости. «Wish you were her» — так выглядел его двусмысленный призыв, который в силу одного лишь английского языка мог вызвать ярость у принимавшей стороны.

Постепенно, напутствие за напутствием, грех за грехом, братья посредством козлиной крови перенесли на тело Гусвинского весь свой арсенал, закончившийся под конец тусклым злопыхательством вроде «бей сюда», «коли не дрова», «режь рожу», «отсюда выходит мое» — и прочими не достойными внимания экзерсисами мелкой и подтухшей мстительности.

Неожиданно за кольцом обступивших Гусвинского братьев раздался резкий раздирающий звук с последующим падением чего-то тяжелого на песок.

Заслышав шум, братия дружно вытянула головы в ту сторону, чтобы увидеть картину кровавой расправы, созданной умелым экзекутором.

Принесенный в жертву козел стараниями мастера теперь был представлен несколькими частями: растянутой на веревках шкурой с болтающими копытцами, лежащей под ней обезглавленной тушей и самой козлиной головой с помутневшими глазами и высунутым языком. Что касается звука удара, привлекшего внимание братии, то он был вызван тушей, которая, благодаря искусной работе мастера, просто выпала из своего черного облачения, когда подручные резко натянули веревки.

Гусвинский, украшенный напутствиями не менее обильно, чем авторитет после пяти отсидок, недоумевающе смотрел прямо в центр распятой на невидимом кресте козлиной шкуры.

Дурной сон на пороге «освобождения» от пут Дающей продолжался, становясь более реальным, чем всякий раз ускользавшее пробуждение.

* * *

За окном комнаты посвящений что-то полыхнуло, и призрачный зелено-синий свет разлился по небосводу. Платон и Роман, учитель и ученик, муршид и мюрид, вскочили одновременно и бросились раздвигать занавески. Открывшееся им зрелище иначе как фантастическим назвать было нельзя. От самой реки к Мамаеву кургану тянулась мерцающая всполохами река молочно-белого тумана. Бьющие из земли лучи света по берегам ее образовывали настоящую галерею из высоких стройных колонн. И через нее, подняв меч, шла прямо на стоящих у окна сосунков огромная фигура Зовущей. Из-за ослепительно яркого света прожекторов поначалу она казалась просто вырубленным в ночи силуэтом, но, как только глаза привыкли, Родина-мать обрисовалась во всем великолепии своих обворожительных форм.

Ромка аж прищелкнул сосалом, когда увидел, как с диким гулом несется к земле меч Воительницы. Она выглядела совсем не бетонной, эта скульптура Вучетича. Она вообще выглядела не скульптурой, а здоровенной великаншей в рвущемся на ветру белом сарафане и развевающимся за ней красными крыльями палантине. И с мечом, тем самым мечом, который для чего-то потребен недососку. Даже отсюда, с трехкилометровой дали было видно, как брызнули из-под его гигантского лезвия клочья земли, когда оно взрезало зеленый покров Мамаева холма.

Конечно, все увиденное можно было бы списать на масштабную голливудскую подставу или на фокусы Копперфильда[189], если бы не одно «но»: Копперфильд в астраханские степи мог пройти только по лезвию бритвы, и то не простой, а Оккама.

Меч уже вернулся на место, и рвущиеся на ветру ткани амазонского одеяния стали быстро отвердевать задуманными скульптором складками, когда до стоящих у окна учителя и ученика донесся ее зычный, басовитый, но вместе с тем отчетливый зов, который прошелся по домику настоящей ударной волной. Жалобно скрипнули старые половицы, зазвенели стекла в старомодных рамах. От этого возгласа «за мной!» у Платона заложило уши, а Романа проняла настоящая животная дрожь.

Ромка уже понимал, что это представление как-то связано с потерянным Хером, и поэтому промолчал, не рискуя вогнать патрона в новый учительский раж. Мистагоговы байки ему были до афедрона, только вот карающий меч Зовущей покоя не давал. Уж больно велик и резв. Не спрячешься.

— Вскипает, Дающая, — глухо, не слыша собственных слов, как после контузии, подытожил Платон. — Не дай Богг, еще разольется до купания. Тогда каюк.

— Чего ж вы медлите, братья-адельфы, штаны долой — и в воду! — посоветовал Деримович.

— Если бы