Учебный плац - Зигфрид Ленц

оттуда осматривал шоссе в бинокль, пока наконец не обнаружил две черные машины. Они подъехали по Главной дороге, и министр первый вышел из нее и стал со всеми за руку здороваться, причем по ошибке подал руку Эвальдсену, который опустил на землю охапку хвороста и просто глазел, а затем тот, кого шеф назвал великим садоводом-любителем, оглядел наши участки, одобрительно кивнул и стал что-то объяснять сопровождающим. У министра-садовода было моложавое лицо и седые с желтыми прядками волосы, руки были теплые и мясистые, и на пальце надето массивное кольцо-печатка с голубоватым гербом; его маленький ротик был всегда немного приоткрыт, словно бы министр чему-то удивлялся. То, что он ходил сутулясь, верно, объяснялось его высоким ростом, он возвышался надо всеми и к каждому, с кем разговаривал, должен был наклоняться, а разговаривал он решительно с каждым, кто оказывался с ним рядом. Меня он спросил о моем любимом занятии, и я сказал: «Подвязывать к колышкам саженцы голубой ели», на что он так удивленно закивал, словно бы это было и его любимым занятием.

Шефа он, видно, откуда-то уже знал, потому что по-дружески взял его под руку и сказал, взглянув на крепость:

— Какой прекрасный дом вы себе построили, господин Целлер. — И еще сказал: — О вашей работе слышно очень много хорошего, говорят, вы творите чудеса.

На это шеф, пожав плечами, ответил:

— От молвы никуда не уйдешь, господин министр. — Больше он ничего не сказал.

За накрытый для кофе стол, приготовленный Доротеей, решено было сесть позднее, после осмотра, после обхода, министр хотел для начала что-то увидеть, и они с шефом пошли вперед, а я попросту увязался за ними вместе с людьми, приехавшими с министром.

Это были все молчаливые, доброжелательные люди, кроме одного, кроме тощего, в темно-синем костюме, который с лихорадочной готовностью суетился, боясь хоть что-то упустить — какое-то высказывание или пожелание министра, — он должен был все услышать только затем, чтобы министру поддакивать. Что я шел вместе с министерской свитой, его явно не устраивало, он то и дело со стороны неодобрительно меня оглядывал, но, поскольку шеф меня терпел и раза два или три просил помочь ему в парниках и в пленочной туннельной теплице, он не решался что-либо меня спросить.

Министр вполне мог бы наняться у нас на любую работу, так хорошо он во всем разбирался: он знал, что на разновидности тополей почти нет спроса, знал, что лесные деревья несколько повысились в цене, а всего лучше идут плодовые и декоративные породы, — о чем бы они ни говорили и перед чем бы ни останавливались, министр мог сказать свое слово. Раз он стал даже возражать шефу, это когда они обменивались мнением о лучшем подвое для сирени, шеф считал, что лучшие подвои должны два года находиться в посевной гряде, потому что в это время на них лучше приживаются глазки, тогда как министр, напротив, стоял горой за пересаженные дички, хотя их штамбы довольно сильно древеснеют.

Чего только он не находил, не подбирал и не рассматривал — легчайшие крылышки жуков, совершенно высохшего кузнечика, клок шерсти из заячьей шкурки, стручки и метелки травы, а также скелет какой-то крохотной птахи, — все это он подбирал и подносил к глазам. В нашем маточнике смородины и крыжовника он спросил у шефа объяснения, он хотел знать, что заставляет растение цвести, и шеф ответил:

— Лист, конечно, время цветения определяется листом.

И когда министр лишь вопросительно на него посмотрел, шеф рассказал ему то, что давно рассказал мне: в листе у растения находятся своего рода часы, измеряющие длину следующих друг за другом дней и ночей, и когда они определили, что длина дня благоприятна для цветения, они дают к этому сигнал. Каким-то там веществом. Эдаким химическим вестником. И даже если растение еще не готово к цветению, оно сразу же последует сигналу, как только ему привьют лист с получившего подобную команду другого растения.

— Все дело в листе, — сказал шеф.

А министр, помедлив, сказал:

— На этот счет существуют разные точки зрения, дорогой Целлер, но в пользу вашей говорит, без сомнения, многое.

Кроме того, тощего, все мы уселись на моей каменной ограде и глядели на гряды и посадки, и шеф рассказал министру, как мы участок за участком осваивали и использовали бывший учебный плац; и он сказал также, что я с самого начала ему помогал:

— Наш Бруно работал не покладая рук.

Это меня очень обрадовало. Пока шеф рассказывал, министр вертел в руках пустую гильзу от патрона, он сам ее нашел, сперва крутил и скреб, потом выдул немного земли из гильзы и, когда шеф замолчал, внезапно спросил, окончательно ли миновала опасность; он спросил, не поднимая глаз, и шеф спокойно ответил:

— Еще нет, они все еще от этого не отказались.

Министр сказал:

— Если меня правильно информировали, здесь проходило военную подготовку несколько поколений солдат, в частности знаменитый 248-й полк.

Шеф это подтвердил и тихо сказал:

— Несколько поколений, да, и все ради чего, ради чего… — И, подумав, добавил: — Но добровольно мы отсюда не уйдем.

Министр кивнул, это был одобрительный кивок, он хорошо понимал, что после всего сделанного шеф никогда добровольно не отдаст эту землю, но по нему также было видно, что он знает больше, чем вправе сказать, и осторожно, словами, которые не оставляли в нас никакой уверенности, он упомянул о некой оговорке, действующей при продаже земель военного ведомства, и еще другое он упомянул, о чем я раньше никогда не слышал: союзнические обязательства и требования обороны. Не то чтобы он хотел сразу убедить шефа, он только пытался побудить его хорошенько подумать, но шеф, видно, уже все знал, давно обо всем подумал и решился на что-то, о чем пока предпочитал не говорить; сощурив глаза, он окидывал взглядом свои шпалеры и крепко сжимал губы. Когда он так вот молчал, когда так вот сидел недвижим, я сразу чувствовал, что на карту поставлено нечто важное для него и для нас, и хоть не знал, что это, во мне сразу же поднималось беспокойство, а с беспокойством всякий раз возникала тяжесть в животе. Я последовал за его взглядом, оглядел шпалеры наших хвойных пород, приготовившись уже к тому, что сейчас что-то произойдет — я бы не удивился, если б из скудной тени вышло несколько солдат, — но ничто не шевелилось на участках; день был воскресный.

А что многое у нас я могу и не заметить, я понял, когда министр вдруг спросил, была ли уже здесь комиссия, а шеф на это