Амурские версты - Николай Наволочкин

Штабс-капитан не знал, как ему поступить. Отказать сотнику, но у него такие связи. Отправить груз, что будет с батальоном, если не придет баржа, и что скажет батальонный командир, когда вернется в Хабаровку. Кукель оказался настойчивым, уговорами и угрозами он принудил адъютанта отправить продовольствие. Шесть лодок, сопровождаемые солдатами и унтер-офицером Ряба-Кобылой, вместе с Кукелем поплыли по реке.

Шел сентябрь. Казаки в Корсаковой и Казакевичевой ловили кету.

— Ай, рыбка! — похвалялись они. — Сама в сети прет! Гольды нас надоумили. Они же показали, как ее впрок готовить. Теперя бы нам мучицы, так и перезимовали бы.

Свой хлеб у казаков кончился. Но в Корсаковой жителей было немного, и солдаты делились с ними сухарями. В Казакевичевой линейцев не было, но здесь неплохо уродился картофель.

— Едим вот, то картошечку с рыбой, то рыбку с картошкой. Так и перебиваемся.

— Что у вас слышно про верховых новоселов? Как у них с продовольствием? — спрашивал Кукель.

— Плохо у них было. А как сейчас, не знаем.

На следующий день, уже за станицей Казакевичевой, на Уссури Кукелю встретилась лодка. Ряба-Кобыла сказал сотнику:

— Наш батальонный командир возвращается.

Кукель встревожился, но виду не подал.

Капитан Дьяченко был удивлен, узнав в лодочниках своих солдат. Но еще больше поразило его и рассердило самоуправство Кукеля.

— Да это же Тришкин кафтан! — гневно напустился он на сотника. — Латаем в одном месте, обрезая в другом.

Между офицерами разгорался спор. Кукель доказывал, что казакам угрожает неминуемый голод, а Яков Васильевич отвечал, что то же самое ждет его батальон.

— Как вы могли забрать все сухари?! — возмущался он.

— Вам скоро должна поступить мука!

— И казаки ждут транспорт с провиантом! Нет, нет! Из-за чьей-то нераспорядительности голод в батальоне я допустить не могу. Ряба-Кобыла, сейчас же поворачивайте обратно!

Солдаты начали разворачивать лодки.

— Вам это так не пройдет! — закричал Кукель, вспоминая заодно и о том, как Дьяченко высмеял проект Усть-Зейской станицы, и решил непременно отомстить капитану. — Я все доложу лично Николаю Николаевичу, — с угрозой сказал он. — И я снимаю с себя ответственность за зимовку казаков. Отвечать за голод, за их страдания будете вы!

— Что ж вы не позаботились о зимовке раньше? — сказал Дьяченко. — Я только что от казаков. Посоветовал им ловить кету. Мой ротный командир Козловский делится с ними, чем может. Слухи о голоде явно преувеличены.

— Нет, я не позволю вам повернуть лодки, — упорствовал Кукель. — Я приказываю вам от имени Николая Николаевича как адъютант для особых поручений!

Кукель умышленно называл генерал-губернатора только по имени и отчеству, стремясь подчеркнуть свою близость с ним.

Оба офицера стояли друг против друга на причаливших одна к другой лодках. Казалось, что они вот-вот бросятся в драку.

— Запомните, капитан, батальоном вы командуете последний год, — стал опять угрожать Кукель. — Избавить от вас батальон мне поможет брат, о котором, я надеюсь, вы слышали!..

В конце концов Дьяченко согласился отпустить с Кукелем часть груза, но потребовал, чтобы сотник написал форменный рапорт о том, что он действует от имени генерал-губернатора. Кукель тут же сочинил требуемую бумагу. На том и разъехались.

До самой Хабаровки Яков Васильевич не мог успокоиться. Он понимал, что, если не подойдет до ледостава баржа с мукой, батальону придется пережить нечто похожее на экспедицию 1856 года. Тогда все его усилия, направленные на сплочение батальона, обернутся провалом.

Сначала капитан собирался, сразу же по приезде, отстранить от должности адъютанта батальона. Как он мог поддаться Кукелю и отпустить без разрешения своего командира провиант? Но к Хабаровке капитан успокоился. Он решил немедля послать солдат ловить кету и вялить ее, как это делали гольды. Надо выделить охотничью команду, а картофель, выращенный на огороде Сидорова, придется беречь.

Шел октябрь. За дождями, ненужными уже ни людям, ни тайге, вдруг выдавались погожие тихие дни. Проплывали в небе запоздалые караваны птиц. Бесшумно срывались с деревьев последние листья. Покинул свое гнездо в Хабаровке орлан с двумя орлятами и орлицей.

Козловский торопился до ледостава закончить начатые постройки. В каждом готовом доме Невельской, Корсаковой и станицы номер четыре коротали в тесноте ночи казаки сразу нескольких семей. А утром вместе с линейцами выходили доделывать остальные избы.

Стояли уже почтовые станки на пути от Хабаровки до Горина. Жили в каждом из них по нескольку солдат. Станок — изба или просторная землянка. На берегу одна-две лодки, чтобы возить до следующего станка почту и курьеров. Вдоль берега длинная поленница дров, заготовленных по наряду для пароходов.

Поднялась большая казарма с красной крышей и на крутом берегу у мыса Джай. Эта казарма да несколько небольших домов пока и был весь город Софийск. В казарме, сидя у печки, молодой солдат Игнат Тюменцев сделал вторую зарубку на рукоятке своего охотничьего ножа. До конца службы оставалось восемнадцать лет. До Глани, до Мариинска, было всего тридцать пять верст. Рвался туда Игнат с первого дня, как высадилась рота в будущем Софийске. До того надоел ротному командиру, что однажды поручик Прещепенко вспылил, ударил Игната и обругал его последними словами. Но потом, как раз через неделю, понадобилось Прещепенко побывать в Мариинске, и он вместе с тремя другими солдатами взял с собой Игната. Как плыли, как обратно возвращались, не помнит Игнат. А вот встреча с Глашей врезалась в память так, что не забудется, наверно, до самой кончины.

На пристани в Мариинске Прещепенко сказал:

— Валяй, Тюменцев, ищи свою зазнобу. Только запомни: дел у меня здесь часа на три. Опоздаешь — голову оторву. Да ворон не лови по дороге. Козыряй, как положено, офицерам. Задержат дурака — сам розог всыплю.

— А где же искать-то? — растерялся Игнат, разглядывая здания на берегу. — Здесь казарм и домов столько, что за день не обежишь.

— Спроси у солдат, где, мол, каторжанки помещаются. Вот и найдешь.

И побежал Игнат в гору по дощатому тротуару. Первый же солдат 15-го батальона, волочивший к реке связку недавно оструганных весел, показал ему арестантскую казарму. Запыхавшегося Игната у казармы остановил молодой часовой:

— Куда прешь? Не знаешь, что ли, что здесь ссыльные каторжанки!

Объяснил ему Игнат, что хочет он увидеть Глашу, тоже ссыльную. Что из одного села они…

— Ишь чего захотел, — начал куражиться часовой. — А разрешение на свидание у тебя есть?

— Да ты, браток, пойми: времени у меня нет разрешение получать. Приплыли мы с ротным и сейчас назад плыть!

— Не могу, — сказал часовой. — Да и тетенек-то сейчас в арестантской нет. На работе они.

— А где на работе?

— В разных местах, — сказал часовой.

Услышав разговор, вышла из казармы пожилая каторжанка с перевязанной щекой и закричала на часового:

— Чего ты тут над человеком изголяешься! Сказать ладно не можешь. Кого тебе надобно, солдатик?

— Глашу мне, — сказал Игнат, — из Засопошной она.

— Глашку-то, — посмотрела внимательно каторжанка на Тюменцева. — Так она теперь не с нами. Ты шагай-ка вон туда, где солдатская слободка. Там спроси Ивана, отставного солдата, избу. Тамо-ка Глаша-то.

Побежал Игнат в солдатскую слободку, не думая, почему там Глаша, мечтая лишь о том, как встретит ее, как прижмет к груди. В слободке быстро разыскал домишко Ивана. Его тут все знали. Стоял тот домишко посредине небольшого огорода, лежали возле двери чурбаки, приготовленные для дров. Ни двора, огороженного плетнем, ни крылечка или сенцев у дома не было.

Без стука открыл дверь Игнат и сразу увидел Глашу. Сидела она на лавке у окошка и латала какую-то одежонку. А за столом хлебал из котелка уху пожилой солдат.

— Гланя! — позвал Игнат и шагнул через порог.

Подняла на него глаза Глаша, охнула. Медленно положила на лавку свое шитье, медленно поднялась, прижимая скрещенные руки к груди, а потом, ни слова не сказав, опустилась на лавку и заплакала в голос.

— Гланюшка! — воскликнул Игнат. — Да ты что? Вот он же я, приехал к тебе, как обещался. Или не признала?

Игнат взглянул на солдата, который, выронив оловянную ложку, сидел опустив голову, посмотрел опять на Глашу и шагнул к ней. Но остановился, услышав голос солдата:

— Жена она моя. А ты, поди, Игнат? Опоздал ты, Игнат. Ну, я выйду, а вы тут потолкуйте…

Солдат встал и, сгорбившись, вышел на улицу, осторожно прикрыв за собой дверь.

Минуту или больше Игнат в нерешительности стоял посредине избы, потом сел за стол, на короткую лавку, на то самое место, где сидел солдат.

— Венчали нас, Игнат, — вздрагивая от плача, заговорила Глаша. — Ой, против воли венчали нас. И теперь я Иванова жена.