Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность - Александр Валентинович Махлаюк

очень редко и придерживался середины» (II. 114. 3. Пер. А.И. Немировского). В трактате Онасандра (Strat. II. 2) полководцу прямо рекомендуется соблюдать баланс между снисходительностью и устрашением (эта рекомендация заимствуется и развивается в ранневизантийское время в трактате Маврикия – Mauric. Strat. Prooem.; VIII. 1. 3; 2. 35; 2. 96). Сенека (De ira. II. 10. 5) отмечает, что строгость императора может проявляться по отношению к отдельным воинам, но, если провинилось все войско, необходимо проявить снисхождение. Тацит в рассказе о мятеже германских легионов передает соображения военачальников следующей выразительной сентенцией: во всем уступить воинам или ни в чем им не уступать – одинаково опасно для государства[940]. Тот же Тацит видит достоинство Агриколы в том, что тот, прощая небольшие проступки, строго карал за существенные, но чаще довольствовался раскаянием провинившегося (Agr. 19. 3). Дион Кассий удостаивает Марка Аврелия похвалы за то, что он умел обходиться с войском без заискивания – κολακεία и без страха – φόβος (LXXII. 3. 4). Напротив, отсутствие должного равновесия между этими двумя подходами приводит в критических ситуациях к чередованию мятежей и казней, вспышек ярости и смирения (Tac. Hist. IV. 27. 4).

По-видимому, такого рода мнения неслучайны. Превращение гражданского ополчения в постоянную армию, пополняемую преимущественно добровольцами, создало ситуацию, когда любые попытки практиковать исконную строгость дисциплины и слепое повиновение грозили катастрофическими последствиями для рекрутирования[941], а также для отношений между рядовыми и командирами (см., например: Tac. Ann. I. 20; 23; 32; 44; Hist. III. 27). В действительности еще и в раннем Риме дисциплина легионов, как показал В. Мессер, часто была далека от того рисуемого традицией идеала, который нередко некритически воспринимался учеными Нового времени[942]. Не лишена оснований и мысль о том, что суровость наказаний в ранней римской армии позволяет говорить скорее о слабости дисциплины, нежели о ее крепости[943]. Если в ранней республике дисциплина зиждилась прежде всего на сакральных основах, страхе воинов перед карой богов за нарушение священных клятв и табу, а в конечном счете – на неразрывном единстве интересов войска и гражданской общины в целом[944], то в позднереспубликанской и императорской армии потребовались новые подходы к обеспечению дисциплины, сущность которых, на наш взгляд, точнее выражена в приведенных выше оценках античных историков, нежели в суждении современного автора, считающего, что солдат императорской армии нельзя было ни обучать, ни вести в бой иначе как посредством отупляющей муштры и «вдалбливания» заранее регламентированного поведения[945].

Очевидно, что в системе дисциплинарных мер, включавшей разнообразные организационные, правовые, политические и социально-экономические инструменты, далеко не последнее место принадлежало методам морально-психологического воздействия на войско, тем традициям, которые целенаправленно культивировались в императорской армии и имплицитно несли в себе установки и «архетипы» римского воинского этоса[946]. Именно здесь, вероятно, следует искать ответ на вопрос о том, какие конкретные факторы обеспечения дисциплины действовали «между заискиванием и суровостью» (или наряду с ними). С этой точки зрения мы и рассмотрим данную оппозицию, обратившись сначала к литературным топосам, характеризующим ее различные аспекты. Разумеется, такой анализ не может дать разностороннего и объективного представления о состоянии дисциплины в императорской армии, но способен, как кажется, пролить некоторый свет на такую центральную для античной истории проблему, как соотношение аксиологических установок, порожденных полисным строем, и эмпирической реальности[947].

Обратим сначала внимание на содержательную, позитивно-ценностную сторону представлений о суровости римской дисциплины. Эта суровость еще в древности стала легендарной, прежде всего в связи с практиковавшейся римлянами беспощадностью наказаний. Не касаясь подробно этой достаточно хорошо известной черты римской военной организации, отметим, что дисциплинарная суровость не сводилась только к устрашению и в идеале была рассчитана на то, чтобы вселить мужество в воинов (Vell. Pat. II. 5. 2–3; Tac. Ann. III. 21. 1–2; XI. 19. 1; XIII. 35. 4). При этом воинское повиновение рассматривалось как противоположность повиновению рабскому (SHA. Aurel. 7. 8: alter alteri quasi miles, nemo quasi servus obsequatur). Неумолимая суровость в представлении римлян не была тождественна безрассудной твердости и жестокости как таковой – rigor, crudelitas (Sen. De ira. I. 18. 3 sqq.; Liv. IV. 50. 4; XXII. 60. 5; Tac. Ann. I. 44. 5). Под последней, по-видимому, понималось неоправданное превышение дисциплинарной власти, не связанное с давлением необходимости (App. B.C. III. 53) либо граничившее с издевательством (Tac. Ann. I. 23). Сама установка на суровость, хотя и делала страх наказания одним из решающих факторов дисциплины[948], не была самоценной, но преследовала цель добиться беспрекословного повиновения, которое выступает как главная заповедь римской дисциплины, стоящая выше любых обстоятельств и соображений, побед и поражений (Val. Max. II. 7. 15), в том числе и отцовской привязанности к детям, как явствует из легендарного «Манлиева правежа»[949]. Воля полководца в римской армии была столь непререкаемой, что самовольное действие, даже успешное, считалось таким же нарушением дисциплины, как и невыполнение приказа. По словам Саллюстия (Cat. 9. 4), «тех, кто вопреки приказу вступил в бой с врагами и, несмотря на приказ об отходе, задержался на поле битвы, карали чаще, чем тех, кто осмелился покинуть знамена и… вынужден был отступить» (пер. В.О. Горенштейна)[950]. Такое отношение к приказу трактовалось как основа основ военной организации и самого государства[951]и осуществлялось на деле не только в древние времена, но и в период империи, а также было закреплено военным правом, согласно которому смертью каралось и невыполнение приказа, и действие, запрещенное полководцем, даже если оно было успешным (Dig. 49. 16. 3. 15)[952]. В этом наглядно проявляется столь характерное для римлян сочетание аксиологических и правовых моментов.

Не менее характерно для римской концепции дисциплины тесное переплетение ценностных и сакральных представлений. Воинская дисциплина изначально рассматривалась как особый модус поведения, устанавливаемый и санкционируемый богами. Видимо, не случайно у Тацита в изложении речи Блеза к мятежным солдатам употреблено выражение fas disciplinae (Ann. I. 19. 3). Здесь, как и в выражении Ливия sacrata militia (VIII. 34. 10), по мнению Ж. Вандран-Вуайе, отражено древнее представление о войске как особой сакрализованной группе, резко отделенной от других структур общины и подчиненной специфическим нормам, отличным от ius. Fas disciplinae – это все то, что предписывается богами при посредстве военного предводителя, это и сам военный порядок, и дисциплина в современном смысле слова[953]. Сакральное начало в понимании военной миссии было исходным пунктом для последующей разработки военно-правовых институтов и накладывало существенный отпечаток на трактовку воинского долга, в немалой степени обусловливая