Солдаты Римской империи. Традиции военной службы и воинская ментальность - Александр Валентинович Махлаюк

правда, приходится только по косвенным данным, поскольку полная формула sacramentum militiae императорского времени не сохранилась. Можно, к примеру, сослаться на приводимый у Тацита ответ Бурра на вопрос Сенеки, можно ли отдать преторианцам приказ умертвить Агриппину? Начальник преторианцев ответил отрицательно, сказав, что они связаны присягой верности всему дому Цезарей и не осмелятся поднять руку на дочь Германика (Tac. Ann. XIV. 7. 4: toti Caesarum domui obstrictos; cp.: Hist. I. 5. 1). Интересно также отметить, что когда Калигула решил умертвить Тиберия Гемелла, внука императора Тиберия, то, по свидетельству Филона Александрийского (Philo. Leg. ad Gaium. 5), мальчика заставили покончить с собой в присутствии преторианских центурионов и трибунов, которые не захотели его умертвить (даже после того, как тот сам просил их об этом) – возможно, потому, что не хотели нарушить присягу[908]. Полтора столетия спустя подобные соображения уже не останавливали воинов-преторианцев, убивших Пертинакса, за что их укоряет Септимий Север у Геродиана, говоря, что они запятнали свою присягу и предали верность (Hdn. II. 9. 8; 13. 8). Важно также отметить, что sacramentum militiae со времени Августа приносилась на имя принцепса войсками, расположенными не только в императорских, но и в сенатских провинциях[909], и все воины считались связанными одной присягой, принесенной одному императору-главнокомандующему (ср. Tac. Hist. IV. 46. 3: eiusdem sacramenti, eiusdem imperatoris milites).

Несмотря на нередкие в условиях гражданских войн случаи перехода как отдельных солдат, так и целых воинских формирований на сторону противника, измена своему полководцу, а позже принцепсу часто воспринималась как ни с чем несравнимый позор. По сообщению Диона Кассия (LI. 10. 1–2), когда Антоний во время военных действий в Египте попытался подкупить солдат Октавиана, пообещав им награду в 1500 драхм, Октавиан сам прочитал листовки с этим обещанием своим воинам, противопоставив позор предательства доблестной верности своему полководцу, и вполне убедил солдат, так что они, оскорбленные самой попыткой их соблазнить и не желая показать себя способными на измену, сражались с особенным рвением. Так же и для солдат Цезаря подозрение в неверности (infidelitatis suspicionem) казалось оскорбительным, и они просили командовавшего ими Куриона поскорее дать сражение, чтобы испытать их fidem virtutemque (Caes. B. civ. II. 33. 1–2). Обвинение в измене или недоверие со стороны полководца могли восприниматься настолько остро, что ради сохранения воинской чести некоторые солдаты и офицеры предпочитали покончить с собой. Такое высокое понимание своего воинского долга и чести обнаруживается во многих ярких примерах[910], которые подтверждают, что верность полководцу (императору) была в сознании солдат неотделима от высшей доблести, достоинства войска, его благочестия (ср. также: [Caes.] B. Afr. 45. 3; Tac. Hist. II. 69. 1; Amm. Marc. XXVII. 6. 13)[911]. Иногда она даже приобретала демонстративно-экзальтированный, исступленный характер, как в коллективном самоубийстве солдат Отона во время его похорон (Suet. Otho. 12. 2; Plut. Otho. 17; Dio Cass. LXIII. 15. 12—2b; Aur. Vict. Caes. 7. 2). Как констатирует Тацит, они покончили с собой не из страха, но из ревнивого чувства чести и любви к принцепсу (Hist. II. 49. 5: neque ob metum, sed aemulatione decoris et caritate principis), и смерть их вызвала восхищение в войсках. Любовь и преданность к умершему императору солдаты выражали и по-другому, но при этом характерно, что они демонстрировали особый военный характер своей связи с покойным. Ветераны Суллы шествовали в его похоронной процессии строем со знаменами и в полном вооружении (App. B.C. II. 105–106); старые легионеры Цезаря сжигали оружие, которым украсились для похорон (Suet. Iul. 84. 4), а на похоронах Августа воины бросали в погребальный костер боевые награды, полученные от императора (Dio Cass. LVI. 42. 2).

Вопреки распространенному в литературе мнению, что моральные обязательства воинов по отношению к императору в условиях гражданских войн нисколько не препятствовали изменам и переходу на сторону другого вождя[912], что решающим фактором преданности солдат было их материальное благополучие, а солдатская масса в целом была склонна к политической взятке[913], следует, на наш взгляд, разделить ту точку зрения, что во многих случаях неповиновение командирам, измена одному военному лидеру или императору могли расцениваться солдатами как проявление особой лояльности по отношению к другому лидеру, претендовавшему на власть, верности своему воинскому долгу и тому делу, за которое они сражались[914]. Как пишет П. Вейн, профессиональные солдаты, даже продаваясь тому, кто больше предлагал, сами выбирали своего вождя. Верность императору выступала как эквивалент и квинтэссенция верности воинскому долгу[915].

Ряд примеров показывает, что преданность императору не в последнюю очередь обусловливалась мнением солдат о том, насколько он соответствует их представлениям о должном моральном облике военного лидера и выполняет свои обязательства перед войском или отдельными воинами. Характерную в этом плане реплику произносит в «Анналах» Тацита (XV. 67. 2) преторианский трибун Субрий Флав, участвовавший в заговоре против Нерона. На вопрос Нерона, почему он дошел до забвения присяги, он ответил: «Я возненавидел тебя. Не было воина преданнее тебе, пока ты был достоин любви». Напротив, память о благодеяниях, оказанных императором отдельным солдатам или воинским частям, часто являлась решающим фактором сохранения их преданности. Так, отмеченный Нероном за заслуги в подавлении восстания в Британии XIV легион долго сохранял ему верность и потом был наиболее предан Отону (Tac. Hist. II. 11). Так же и часть британских войск очень неохотно отказалась от верности Вителлию, который на деле доказал им свою благосклонность, предоставив повышения по службе (Tac. Hist. III. 44). При провозглашении императором Юлиана один префект отказался приносить ему присягу, заявив, что не может связать себя клятвой против Констанция как человек, обязанный ему частыми и различными благодеяниями (Amm. Marc. XXI. 5. 11).

Все эти факты позволяют заключить, что воинская fides была понятием более широким и емким, нежели обычная верность клиентов по отношению к патрону, непосредственно пересекаясь с ключевыми военно-этическими категориями. Более того, в источниках отношение солдат к полководцу или императору нередко обозначается понятием «любовь». Именно это чувство, как мы уже сказали, в первую очередь двигало солдатами Отона[916]. Оно же отмечается и в других источниках, например у «Писателей истории Августов», а также в тех Латинских панегириках, что были обращены к императорам, которым предстояла борьба с соперниками: здесь лозунг «любви» воинов к своему императору выдвигается на первый план, в отличие от более ранних речей сборника, где это понятие вообще отсутствует[917]. Эта категория, таким образом, обнаруживает свое политическое значение. Так, в панегирике неизвестного автора