Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев - Виктор Некрас

А Всеслав полоцкий… к язычнику служить Вышата не пойдёт. Да и Порей — тоже. Да и сам Всеслав, по правде-то, не примет потомков Добрыниных, кровников своих. Девять десятков лет вражды — не шутка.

Да и не простит Всеслав своего посольства.

Славята тоже молчит. Но он молчит по иной причине — он уже всё решил.

Остальные гридни молчат тоже. Нет в них того отчаяния, которым сейчас исходят Вышата и Порей, не так они спокойны, как Славята. Привычно надеются на этих троих, княжьих ближников.

Молчит и тьмутороканская господа, коя набилась в терем почти вся: и тысяцкий Колояр Добрынич, и Буслай Корнеич, и посадники всех четырёх городских концов — Будимир Станятич, Михалка Викулич и грек Ираклий.

В этих сквозит печаль — кое-кто из бояр альбо купецкой старшины нет-нет, да и подымет голову, взглянёт на иных, вздохнёт и вновь потупится. Эта печаль — по уходящей вместе с Ростиславом Владимиричем мечте о Великой Тьмуторокани, мечте о великой державе на Дону, Кубани, в Ясских горах и Нижней Волге. Глебу Святославичу, которому, по молчаливому согласию тьмутороканских бояр, теперь вновь надлежало воротиться на тьмутороканский стол, ТАКОГО сделать не дадут никогда — ни сильнейшие сейчас на Руси Изяславичи, ни Всеволод.

Скрипнула, отворяясь, дверь, просунул голову в хором теремной холоп-вестоноша. К нему враз поворотилось два десятка голов. Мальчишка только опустил глаза, коротко кивнул головой и, всхлипнув, скрылся за дверью.

Свершилось. Осиротела Тьмуторокань.

Наутро море успокоилось, и теперь только выкинутая на берег морская живность да обломки досок и брёвен напоминали о ночном буйстве. По небу, сияющему умытой синевой, неслись редкие рваные клочья облаков, а солнце грело почти по-весеннему.

Берегом бродили двое мальчишек, собирая медуз и крабов. Перекликались изредка, хвастаясь добычей, но без веселья.

К тьмутороканскому вымолу причалила лодка, упал со щеглы парус, двое хмурых греков принялись его сворачивать, сноровисто управляясь с большим полотнищем. Третий, высокий чернобородый русич легко выпрыгнул из лодки на вымол и быстро зашагал к Детинцу. Шёл, искоса взглядывая на притихший город, и всё прибавлял шагу. К Детинцу почти что подбежал.

Но в воротах городовая сторожа скрестила перед ним копья.

— Мне к князю надо! — воскликнул Мальга, топнув ногой в нетерпении. — Скорее! Жизнь его от того зависит!

— Можешь не спешить, — мрачно бросил вой, отводя копьё в сторону.

— П-почему? — холодея и заикаясь, прошептал Мальга. Он уже понимал — отчего — но верить не хотелось.

— Опоздал ты, — страж отвёл глаза. — Помер князь Ростислав Владимирич нынче ночью.

У беглого херсонесского акрита подкосились ноги. Он бессильно отошёл к обочине и сел на большой камень, угрюмо уставясь на пыльную дорогу.

Опоздал!

Ростислава Владимирича хоронили по обычаю на третий день.

В Тьмуторокани, не в пример иным русским землям, христиан было изрядное число даже средь словен, не говоря уж про иных — греков, козар, ясов да касогов. Климаты рядом, оттуда и сочилось издревле в Тьмуторокань христианство — ещё и при Святославе Игориче, и до него… А уж после…

Потому и хоронили Ростислава Владимирича по христианскому обряду при народном одобрении. Да и кто бы дозволил схоронить князя по-язычески — на девятом-то десятке лет после крещенья!

Обряд-то христианский, а только… хоронили Ростислава в срубе, в деревянной колоде… только что жертв не приносили.

Колоду с телом князя несли на плечах гридни. Впереди, с нагим мечом в руках, сжав зубы и каменно молча, шёл Славята, а сразу следом — Вышата и Порей. А за гробом — на Руси постепенно навыкали звать так колоду и домовину — княгиня Ланка с кучкой сенных девушек-боярышень из дочерей тьмутороканской господы. А уже за ними тянулся длинный хвост из бояр, купцов и ремесленников.

Ростислава Владимирича хоронила вся Тьмуторокань, прощалась с удалым князем, что на короткое время напомнил городскому боярству его молодость и князя Мстислава.

Шествие тянулось по улицам, текло к приморским воротам города — для погребения князя выбрали крутосклонный холм у самых городских ворот, меж вымолом и Ворон-скалой, с которой иной раз любили тьмутороканские князья — и Мстислав, и Ростислав, и Глеб — глядеть на море.

Княгиня остановилась у высокого камня на самом подножьи Ворон-скалы. Ноги не держали, и если бы сенные девушки не поддерживали госпожу под локти, Ланка, наверное, давно уже обеспамятела бы и повалилась в пыль.

Дубовая, даже на вид тяжёлая, колода скрылась в отверстом зеве могилы, глухо стукнула о лаги на дне. Двое гридней взялись за дубовую плаху, намереваясь закрыть отверстие, как вдруг случилось невероятное.

Сквозь застилающий глаза туман княгиня видела, как от сенных боярышень отделилась дочь тьмутороканского тысяцкого Алёна. В два шага девушка оказалась на краю могилы. Замерла на миг. Замерли и гридни, непонимающе переглянулись.

Альбо… понимающе?!

Тишина зазвенела, словно хрустальная, в виски Ланке ударили стремительные молоточки — словно карлики-цверги из сказок, про которых рассказывала ей в детстве нянька-немка, спрятались в тонкой серебряной сетке на волосах княгини.

— Алёна! — гневно-предостерегающе громыхнул над толпой голос Колояра Добрынича. Девушка оборотилась, и все поразились её решительному и одухотворённому лицу.

— Алёна! — повторил тысяцкий уже не так уверенно, и княгиня вмиг вспомнила ползучие шёпотки по терему, да и по городу тоже — будто дочь Колояра влюблена в князя. Шёпотки при появлении Ланки вмиг стихали, да ведь только Тьмуторокань — город маленький. Даже в Киеве и Новгороде сплетня вмиг расползается по городу. А уж тут…

— Алёна! — вновь окликнул тысяцкий упалым голосом, словно уже понимая, ЧТО задумала его дочь. Может и понимал.

Девушка решительным жестом сорвала с головы почёлок, бросила его в могильный зев, тряхнула длинной, на зависть всем тьмутороканским красавицам золотой косой. Княгиня невольно вспомнила, что Алёну в городе любовно звали Жар-Птицей. Жар-Птица и есть, — подумала Ланка в смятении, всё ещё ничего не понимая.

— Прости, госпожа княгиня! — крикнула девушка сквозь слёзы. И добавила сорванным голосом. — И вы, батюшка с матушкой, простите…

В руках Алёны блеснула сталь — два длинных кривых ножа. Мелькнул нагой клинок, отрезанная под корень золотая коса тяжело упала в могилу. Не принесёт князь Ростислав Владимирич вено вместе с косой своему невольному тестю, тьмутороканскому тысяцкому.