Стрелок "Чёрной Скалы" - Сергей Ким

— Я думаю, это неспроста, что мы с тобой встретились, — хмыкнул здоровяк. — Мы почему-то оба хотим лезть туда, куда лезть резона нет.

— Деньги?

— Не смеши меня. Я уже понял, что деньги для тебя — не главное.

— Для тебя тоже, — парировал я. — Так что не надо мне снова рассказывать про то, что хочешь заработать на безбедную старость…

— Ну, согласись, это же звучало весьма правдиво… Большинство должно было поверить и не обращать в будущем внимание на противоречащие этой мотивации моменты.

— У тебя определённо есть какие-то скелеты в шкафу, — прищурился я. — И ты определённо хочешь чего-то непонятного.

— Скелеты? А у кого их нет? Думаю, у тебя скелеты ничуть не хуже моих. А хочу я как раз вполне понятных вещей…

— И каких же?

— Кто знает, кто знает…

Немного помолчали, вновь вернувшись к рассматриванию рефрижератора «Арктик Санрайз», на котором предположительно размещался Скульптор…

— Может, «Рэд» или полицию позвать на помощь? — без особого энтузиазма предложил Датч.

— Фигушки. Это наша корова, и мы её доим.

— Мы с тобой реально какие-то психи, — вздохнул здоровяк.

45

— Большой Брат наблюдает за вами, — пробормотал Дин, откидываясь на стуле и протягивая руку к стоящей рядом кружке с кофе. — Готово.

На огромной плазменной панели, висящей на стене в комнате нашего ботаника, шла прямая трансляция с двух камер, установленных в Лас-Ночес. В прицеле их объективов разумеется был рефрижератор Скульптора.

— Со спутника, что ли, снимают? — поинтересовался Мао.

— Ага, как же, — я потёр ушибленный бок. — Вот этими вот ручками сегодня с утреца лично развесил камеры по портовым кранам вокруг этой лоханки.

— Ты ж вроде водятел, а не горнострелок?

— А за водятла в хлебогрызку? Я, между прочим, почти лётчик…

— Тогда вот он — почти Джеймс Бонд, — китаец указал пальцем на Роджера. — Почти — не считается.

— Однако, забраться на портовый кран — действительно то ещё занятие, — заметил Датч.

— Я после армии какое-то время промышленным альпинистом вкалывал, — объяснил я. — Плюс в «академии» мы тросами пользовались вовсю — и с вертолётов десантировались, и здания штурмовали…

— Хорошие камеры, кстати, — подал голос Дин. — Разрешение приличное и сигнал чёткий посылают…

— Наверняка недешёвые, — вздохнул Мао.

— Это ты ещё не в курсе про камеру ночного видения, которая включится только после захода солнца, — хмыкнул Датч.

— Разорение. Сплошное разорение.

— А я ведь предлагал вместо камер просто посадить тебя туда, — хмыкнул я.

— А чего это меня-то сразу?

— Ну, так ты же меньше всех. Ты — меньше, тебя труднее заметить… Дали бы тебе десяток «сникерсов» и рацию с запасными батарейками…

— Мечтай больше.

— Тихо, — возвысил голос здоровяк. — Вайс, смотри — это он?

Я прищурился, вглядываясь в картинку с одной из камер.

Длинный светлый плащ, широкополая светлая шляпа, пейнтбольная маска на морде лица, габариты трёхстворчатого шкафа, светлые волосы до плеч. Стоит на верхней палубе.

— Он, урод, — цыкнул я. — И как только жив остался-то? После двух пуль в спину, даже если на нём был кевлар, он был ещё месяц валялся в больничке…

— Да говорю тебе — промахнулся ты тогда.

— Чушь.

— То есть это — Скульптор, — уточнил Дин.

— Вроде бы, — кивнул Датч.

— О'кей, господа наёмники. А это тогда кто?

На палубу выбрался ещё один… Скульптор? Те же габариты и рост, точно та же одежда. Разве что доходящие до плеч волосы были не светлыми, а тёмными.

— Так, — я несколько рассеяно похлопал по карманам брюк в поисках пачки «мальборо». Остановился только поняв, что уже успел достать сигарету, заложить её за ухо и напрочь забыть о ней. — Так.

— Получается, что у нас теперь двое Скульпторов, — произнёс Датч.

— Получается, что два.

— И оба маньяки.

— Оба.

— Два по полмиллиона — это уже миллион, — быстро посчитал Мао.

— Обожди, мой алчный товарищ, — я задумчиво пожевал фильтр сигареты. — Наверняка это не сам Скульптор, а его подручные.

— Не избавляться от трупов самому, а поручить это помощникам, — кивнул Датч. — Разумно, но крайне неожиданно. Всё-таки что-то вроде секты или кучки сатанистов?

— Неправильно это всё… Как-то это всё неправильно…

Я взъерошил короткий ёжик волос.

— Ладно, чёрт с ними, с этими размножающимися маньяками. Считаю, что корабль всё равно надо брать на абордаж.

— Если честно, то я бы ему пустил торпеду под мидель, но не подходил близко, — неожиданно заявил здоровяк. — Есть у меня почему-то такое чувство, что не надо туда ходить.

— Предчувствия — вещь небесполезная, — кивнул я. — Только…

— Что — только?

Только я ведь не могу сказать, что мне до сих пор не даёт покоя тот неживой взгляд найденной Святыми девчонки. Даже Датчу не могу сказать — он же не поймёт.

Как он может что-то в этом понять, если даже я сам себя в этом не до конца понимаю? Понимания нет — есть только знание, что не хочу я больше такого видеть. Бой — это не то, в бою я и сам кому угодно и глаз выбью, и руку оторву… Но в бою.

Одиночка Скульптор или нет, сатанисты там, язычники или просто психи — плевать мне. Торпеда под мидель? Слишком просто, Михаил Карлович.

Это… это надо прочувствовать. Каждой пулей и ударом ножа. Не какое-то там абстрактное торжество справедливости или воплощение воздаяния за грехи…

Это всё равно, что кривой гвоздь. Он кривой и оттого неправильный. Но каждый твой удар делает вещь правильнее. Каждый твой удар делает мир правильнее. Ощущение исчезновения неправильности — вот оно. Ощущение собственной важности — вот оно.

Ты ведь не просто так живёшь, верно? Особенно, если живёшь после чего-то, после чего жить уже не должен. Особенно, если у тебя нет причин жить. Страх перед смертью? Ерунда.

Да, всё живое боится смерти, но только лишь живое. А если ты уже мёртв, то бояться тебе нечего. Ты уже не живёшь, а значит тебя не могут убить. Значит, ты не можешь умереть.

Это просто всего лишь ещё одна отметка, ещё одна черта. Просто однажды ты понимаешь, что есть вещи и похуже смерти, что есть вещи и пострашнее.

Это всё нельзя объяснить.

Пока ты не прошёл через подобное, это будет лишь просто словами. Набором букв, набором звуков. Когда придёт понимание? Когда набор слов станет набором воспоминаний.

Эти воспоминания не дают мне жить как когда-то, но заставляют всё ещё жить. Жить, не просто заделавшись дешёвым праведником, снимая котят с деревьев или переводя старушек через дорогу. Не получится из меня уже праведника. Раскаяться можно и на кресте, но от креста не уйдёшь.