Избранное - Борис Сергеевич Гусев

Я взглянул на часы: два часа ночи. Как время пролетело…

В дверь постучали. Вошла девушка в плаще.

— Мария Тимофеевна, я с телеграфа, — представилась она, — вам по междугородной снова звонил Науменко. Уж очень просил еще раз передать, что ждет вас завтра к себе на берег.

Чтобы прояснить вопрос с Павловым, я ненадолго прерву последовательность повествования и скажу еще об одной встрече, которая произошла позже, в Киеве. Бывшего комиссара отряда имени Щорса, Владимира Федоровича Мольченко, я застал перед самым его отъездом на дачу. Грузовик уже ждал, однако, узнав, по какому я делу, он тотчас отложил все дела.

— Может быть, в другой раз? — спросил я.

— Нет, нет!.. Это важно, а когда еще вы застанете меня? Итак, вас интересует конкретный вопрос: Павлов, взаимоотношения Кима и Таращука… Что ж я могу сказать? Павлов был смелый командир, волевой… А погиб глупо. Но с точки зрения формальной в этом трудно кого-либо обвинить. Трагедия обстоятельств. Война. Факт неподчинения все-таки был. Потянулся к автомату… А Таращук вспыльчив, своенравен. Вот, собственно, и все о Павлове. Конечно, жаль… И формулировка «расстрелян за саботаж» — очень обидная. Но, повторяю… — он развел руками, пожал плечами, как бы не находя точных слов.

— Ким и Таращук не были друзьями?

— До какого-то периода взаимоотношения у них были нормальными. Потом создалось такое положение. Командующим числился Таращук, а для командиров отрядов по-прежнему высшей властью был Ким. Он пользовался безграничным авторитетом среди нас всех. Понятно! Он же способствовал объединению партизанских сил. Ему бы и взять в свои руки командование. Но он отклонил это. И все. Если б Таращук сумел пошире взглянуть на вещи! Не хватило на это мудрости, такта. Таращук стремился подчинить себе все, и в том числе, насколько я понимаю, и центр Кима. Но Ким подчинялся непосредственно разведывательному отделу в Москве. Возникли трения… К тому же слава и популярность Кима в Междуречье не давали покоя командующему. И однажды был случай. Таращук послал команду доставить Кима к нему в штаб. Это все на моих глазах… И тогда Збанацкий принял решение увести Кима дня на два, пока минует острый момент. Пришедшим людям из комендантского взвода было объявлено, что Кима нет. Они удалились. А вскоре Таращука отозвали… Потом, когда наши войска заняли Междуречье, он вновь вдруг явился… Но уже не был командующим.

— Писем Кима у вас нет? — спросил я.

— Нет. Смирнова Ивана Константиновича — это есть…

— Может, Петра Федоровича?

— Одно и то же! Он был и Петр Федорович, и Иван Константинович, а вернее — ни тот, ни другой. Ну, это тот генерал, который приезжал инспектировать центр.

— Генерал?

— Назовем его генералом. Степан Ефимович любил субординацию. Словом, мы говорим об одном и том же лице, которого условно звали Смирнов. Он не отозвался на ваш очерк?

— Нет.

— Возможно, погиб или умер уже. Ему тогда под пятьдесят было… Почитайте его письмо, это я получил уже после гибели Кима.

Он дал мне несколько листков пожелтевшей бумаги, исписанных знакомым мне малоразборчивым почерком. В них воспоминания о былых сражениях. Имена товарищей по оружию. И вот:

«…Но на фоне этой прекрасной борьбы, дорогой мой, очень мелкими выглядят те, которые из кожи вон лезут, стараясь показать историю с выгодной для них стороны… Будущему этих людей не завидую. Можно ли спокойно мириться с теми, кто искажает историю, написанную кровью лучших сыновей и дочерей Родины? Пройдет время, и кто-нибудь напишет правдивую историю героических дел Кима и создаст честный и светлый образ великого сына нашей Родины Кузьмы Савельевича Гнедаша…»

— Это уже после смерти Кима, — повторил Мольченко.

Позднее я встретился со Збанацким на его квартире, в Киеве. Он много рассказывал мне об истории партизанской войны в Междуречье. Потом я спросил у Збанацкого о случае, рассказанном Мольченко. Ведь Збанацкий был непосредственным свидетелем.

Юрий Олиферович развел руками:

— Что было — то было… Не зачеркнешь…

— А все-таки, если подробнее? Тут важна каждая деталь.

— С Павловым получилось трагично… Что поделаешь? Война…

— Но ведь и с Гнедашем могло так случиться, — заметил я.

Збанацкий покачал головой.

— Ну, нет!.. Фигуры — разные… Кузьма Гнедаш был реалист, не строил иллюзий, все понимал.

И Збанацкий мне рассказал, что начиная примерно с августа 1942 года, когда в Междуречье возобновилось сопротивление захватчикам, Ким понял, что становится хозяином положения. Ким имел все качества народного вождя, да он и был им, хотя многие не подозревали, чья воля направляет их действия. И вот тот странный эпизод — когда люди Таращука явились за Кимом, чтобы арестовать его. Это было совсем незадолго до прихода наших войск. Ким находился в отряде Збанацкого, а человек, командовавший взводом, посланным за Кимом, был хорошо знаком со Збанацким, поэтому явился прежде к нему за советом, как быть. Збанацкий отвечал в том смысле, что он не знает, кто из них сошел с ума. Человек тот признался, что все понимает, но не знает, как поступить, поскольку приказ у него на руках. «Смешно, Ким не Павлов, того могли взять голыми руками, а в этом разе под арестом окажешься ты, а потом тот, кто послал тебя», — заметил Збанацкий и, посоветовав командиру взвода сидеть и ждать его, отправился к Киму. Ким выслушал это сообщение совершенно спокойно, как будто ждал этого, усмехнулся немного с досадой и сказал:

— Ну их к чертям, — суета, несерьезно… Поедем-ка, Юра, лучше рыбу ловить, давно я ухи не ел, да прихвати бутылку сорокошичской для доброй беседы. Минуточку, только передам коротенькое сообщение в Москву.

Они поехали на рыбалку и пробыли там почти двое суток. Когда вернулись, обстановка была уже совсем иной.