Золото - Елена Крюкова

– Ну что, перекурили, пора в забой, караимский шахтер?.. у нас безвредно, у нас метан не взрывается…

Илья ожег его странным, резким взглядом. Плюнул окурок.

– Метан не взрывается, зато что-нибудь другое взрывается за милую душу. Сколько угодно и даже больше. Идем, Серега.

Они, все втроем, направились в раскоп. Славка Сатырос крикнула им вслед:

– На обед поварешкой об таз покличу!..

Светлана вышла из палатки Ежика. Он, очнувшись, придя в себя после оттрепавшей его нервной лихорадки, теперь все время плакал. Плакал и плакал без перерыва. Его лицо опухло, веки заплыли. Светлана избегала делать ему уколы, накачивать под завязки лекарствами. Она просто сидела рядом с ним, рассказывала ему истории, отвлекала как могла, смеялась, шутила, а Ежик слеп от слез. Он успокаивался лишь тогда, когда Светлана брала его за руку и тихо гладила ее. Тогда он закрывал глаза и засыпал.

Светлана помогала на кухне Славке, сменяя время от времени Леона. Теперь в раскопе четыре мужика; работа немного закипела, заварилась новая каша. И Роман оживился. При одной мысли о Романе огненный ливень вставал вокруг нее стеной, и она сама удивлялась себе – как это она не бежит к нему тотчас, не кидается ему на шею при всех, теряя разум от одного поцелуя.

Это невозможно. Этого быть не может, Роман. Не морочь себе голову.

Это не может быть потому, что этого не может быть никогда.

О чем ты только думаешь.

Всего лишь о том, что этот приблудный караим, этот посидевший в колониях парняга, это красивый южанин однажды в разговоре, певучем и плавном, вполне местном, сказал такое хорошее твердое московское «г» вместо хохлацкого привычного придыханья, что Роман вздрогнул и уставился на него. И тот понял, поджался, разлился весь медом южной ласковой речи, болтливой патокой.

Ну и что?! Сказал и сказал. Случайно вырвалось.

Нет, Роман, это не может быть случайным. Ничего на свете случайного нет. Все предусмотрено. Все задумано.

Ах ты собака, если ты подослан…

Ну не может же он с «браунингом» подойти ночью к его палатке, растолкать его, беднягу, спящего сладким сном, ничего не подозревающего, безвредного бомжа, обретшего временное пристанище, и, приставив ему ствол к виску, потребовать: раскалывайся, ты, кто тебя прислал, чего тебе тут надо.

Ну, Роман, ты уже дошел до ручки! Попроси Светлану, пусть сделает успокоительный укол тебе, а не Ежику. Тебе уже пора. Ты созрел.

Он встал, вышел из палатки под звезды. Вытянул из кармана пачку. Да, зарок его – пустое дело, дохлый номер. Пачки уже нет как нет. На день не хватает. А что будет дальше?.. У него уже кашель курильщика, и Светлана вздрагивает, когда он заходится в кашле. У Светланы будет муж кашлюн и старикан, а она будет красоточка-девочка, и у нее будут сотни поклонников, и она наставит тебе рога, Роман, будешь ходить, как олень с золотыми рогами. Еще чего. Он передернулся. Этого не будет никогда. Лучше он пустит себе пулю в лоб. «Браунинг» вот есть. Он не переживет, если Светлана будет принадлежать другому. А вот это уже чувство собственности, Роман! Ты болен Светланой, и болен тяжело, неизлечимо. Так же был болен Антоний – Клеопатрой, Меджнун – своей Лейли. Меджнун, Одержимый. Он тоже одержим. Светлана, свет звезд, смыл жизни. Зачем ему жизнь… без нее.

Звезды резко и ярко сияли, мерцали, мигали, ходили над головой – уже предосенние, крупные, как виноград, и дымка Млечного Пути обволакивала небо фатой, перекидывалась через всю твердь, как прозрачное покрывало. Покрывало богини. Он вспомнил древние обряды: золотую статую богини в храме укутывали прозрачным покрывалом, расшитым звездами – портные устраивали изображенью божества наивный Космос на земле, и богиня благосклонно улыбалась, покрывало вспыхивало вышитыми звездами – алмазами, жемчугами, мелкими сапфирами. Человек всегда хотел перенести звездное небо на землю. И любовь ведь живет среди звезд. Мы напрасно думаем, что она живет среди людей. Она нам не принадлежит. Мы – не хозяева ее. Ею распоряжаются звезды и Бог. Распорядиться любовью – значит, распорядиться жизнью.

Он глубоко затянулся, закашлялся, поглядел на звезды. Вот огромный Арктур, вот Альтаир; вот в ручке ковша Большой Медведицы мерцают Мицар и Алькор. Венера укатывается за море, а красный Марс вбит кровавым гвоздем почти в зенит, как синяя Вега. Кровь и лед; холод и страсть. Все связано воедино всегда. Любовь соседствует со смертью. Художество – с преступленьем. Художник, изваявший золотую маску, разве он мог думать, что художество, дело рук его, станет добычей преступников?.. бедных смертных, борющихся за единственное право – обладанья…

Звезды, звезды. Помогите ему. Помоги ему, Боже. Он уже так много сделал в жизни. Он, маститый профессор, великий путешественник, неутомимый труженик; так трудиться, как он, могли немногие, и он это знал. Поэтому он и сделал в жизни так много. Неужели жизнь кончена?.. И кончена именно сейчас, когда он встретил любовь, женщину, которую хотел встретить всю жизнь?..

Да почему ж кончена. Что ж это за предчувствие странное такое.

Роман докурил сигарету. Бросил ее в сухую пахучую траву. Июль кончается. Лето на исходе. Завтра август. Солнце находится в знаке Льва. И позже, чуть позже, под утро, можно будет увидеть, как огромный звездный Лев медленно ползет на брюхе по черному небосводу, держа в зубах огромный красный рубин – звезду Регул.

Роман вдохнул ветер с моря и пошел обратно в палатку. Светлана спала, закинув руки за голову, как ребенок. Он зажег спичку и миг, другой полюбовался ее детской позой, ее сонным лицом, чуть припухлыми губами, послушал спокойное, размеренное дыханье. Лег рядом с ней. По привычке, резким движеньем, засунул руку под подушку – проверить, тут ли револьвер. Револьвер был под подушкой, меч – тоже. И холодное оружье, и огнестрельное. Во тьме, обнимая спящую Светлану, он засмеялся. Отобьемся от всех, если что.

После прихода в экспедицию бомжа Ильи они с Серегой перестали дежурить в отдельной палатке, сидеть в засаде. Приустали. Увидели: бесполезно. Убийства прекратились, так же, как непредсказуемы были прежде. Над Гермонассой стояла спокойная, звездная ночная тишина. Даже в палатке пахло перегнивающими у берега водорослями, густым, томящим и терпким запахом йода – крови земли.

Он уже погружался в сладостное, медленно качающее его на солнах море сна, как у палатки раздался шорох.

Он не успел еще опомниться, хотя уж привскочил на локте, но не успел сунуть руку под подушку, за револьвером. Полог распахнулся. На пороге палатки, со свечой в руке и с револьвером – в другой, стоял человек.

Роман разжал побелевшие губы, выдохнул: Бог мой.