Золото - Елена Крюкова

– Меня боитесь, начальник?..

– Сидел? – без обиняков спросил Роман.

– Сидел, конешно, – тут же, даже с радостью, подтвердил бродяга. – А как же не сидел?.. Как же без сиденья-то?.. Но я не испортился на зоне, начальник, не скурвился, не ссучился, ты же сам видишь. – Он резко и легко перешел на «ты». – Хлебнул я жизняка, это верно. Так мне за то и цена подороже. За одного битого, знаешь ведь, двух небитых дают…

– Это верно, – кивнул Роман. Светлана не стала мешать разговору, отошла в сторону. Искоса поглядывала на красивого бродягу. Роман почувствовал легкий укол ревности.

– А раз верно, то бери меня с потрохами, не задумывайся!.. Я, между прочим, и развлекальщик отличный, на зоне меня все просили романы тискать. Я корешам такие романы тискал – закачаешься!.. про рыцарей, про паханов… про Джека-Потрошителя, с продолженьем… а еще про наших предков, караимов, тоже немного знаю… вот где надо покопать-то, начальник!.. у нас, в Чуфут-Кале! Там эх и полно всего выкопать можно!.. сразу прославишься, прогремишь…

Улыбка изогнула луком его красивые, в обрамленьи дикой бороды, губы, и Роман снова вздрогнул. Где все-таки он мог видеть этого сорванца?.. молодой, да, бородища – это все от отсутствия бритвы и жилья… почему, ну почему ему до боли знакомо это лицо?.. Бред. Ты, Задорожный, бредишь не хуже бедняги Ежика. Ты видел тысячу таких бомжей. Просто к тебе ни один из них еще не нанимался на работу.

– Ладно, так и быть, – Роман придирчиво еще раз осмотрел бродягу. – Будешь работать. Жить – в отдельной палатке, я сам тебе дам. – Да, много у тебя, Роман, освободилось палаток. Слишком много. – Харч свой, – усмехнулся, – будешь получать наравне со всеми. Вкалывать много придется. Работы полно. Я покажу тебе, что делать. Как звать-то тебя?

– Меня-то?.. Илья. В честь пророка Илии мамка назвала.

Верно, безошибочно отметил Роман про себя, караимское имя, они любят давать детям библейские, ветхозаветные имена. На караима, правда, он не слишком мастью похож – они все черные, курчавые, вид у них – помесь татарина и иудея: по-татарски раскосы, по-еврейски горбоносы, – а этот светлый, сивый, но ведь и татары светловолосыми бывают!.. Особенно – крымские… и теперь, когда все этносы капитально смешались… Он впервые приветливо улыбнулся новому работнику.

– Ну что, Илья, валяй, сам раскладывай палатку, вон под тентом лежат свернутые. Бери любую. Разложишь – ступай сразу в раскоп, подходи ко мне, я тебе все покажу, что к чему. Работал когда-нибудь с археологами?..

– Никогда, начальник. – Ясные глаза глядели радостно, весело. – Ни в жисть.

Когда он пошел ставить палатку и Роман поглядел ему в спину, у него снова екнуло сердце. Похож! На кого?! Чушь. Ты просто напуган. Ты напуган, Роман, больше всех, вместе взятых. Человек пришел к тебе с вокзала, из-под забора, ты дал ему кров и стол, обласкал, еще и копейку дашь, – Бог тебе это зачтет! А ты еще сомневаешься!

Он подошел к Светлане. Она чертила прутиком на выжженной земле рисунок.

Роман подошел совсем близко и увидел: она рисовала на земле фигурку девушки, едущей верхом на льве.

– Стенька. Ты выловишь его. Ты выловишь его, как рыбку сетью. Ты позвонишь ему. Ты пригласишь его ко мне. Я хочу выкупить у него маску царя. Стенька! Слышишь!..

Карлик с любовью, запрокинув толстощекое лицо, глядел на хозяйку.

Маска не уедет в Италию. Маска останется в Москве. У нее. Дроветти – друг Бельцони. Бельцони – муж той самой белой вошки, Моники, что в Нью-Йорке рассказывала им с той гречанкой, Хрисулой, о приемах сладчайшей и самой каторжной в мире профессии. Нужна она Бельцони, как собаке пятая нога; шапочная подружка его женушки, да еще из ее нью-йоркского сомнительного прошлого, да еще слепая. Она слепая; но она видит лучше всех. Пронзительней всех.

– Ты выловишь мне Дроветти, а еще и Бельцони. Я встречусь с ними обоими. Я уломаю Бельцони, чтоб Дроветти продал мне маску подешевле!..

– Хорошо, госпожа.

Кирилл уезжал. Он отшатывался от слепой жены. Она этого не видела; она чувствовала это. Маска, золотая маска царицы. Она подходила к ней. Она гладила ее. Когда она гладила ее, ее пальцы становились зрячими. Какая тищина охватывала ее тогда. Она прикасалась не пальцами – душой к давно забытой грации; к умершей нежности; к пересохшей, как колодец в пустыне, любви. Она хотела любви, и золотая маска, холодная и далекая, давала ей любовь. И у маски были слепые глаза – как у нее. Слепые, выпуклые веки, гладкие, нежные; глаза, чуть скошенные к вискам. Такой странный разрез глаз. Может быть, ее тоже звали Жизель.

Подойти к окну. Ощутить лицом свет. Она ощущала свет лицом, и свет лился ей в рот, и она глотала его. Еще раз пережить такую боль! Она готова забыть себя, чтобы забыть эту боль. Почему она, после того, как ее извлекли на свет из тьмы, не забыла себя? Так было бы лучше для всех. Так было бы лучше для нее.

– Он придет, Стенька?.. Дроветти?.

– Он уже здесь, госпожа.

Она резко, будто молния ударила, повернулась. Она услышала – да, у порога стоит человек. Она пошла вперед, протягивая руки, на всякий случай улыбаясь – гостя надо приветствовать, гостя нельзя пугать. Она услышала, как он пятится от нее. Неужели она такая страшная?.. Она вздохнула и сказала:

– Good day, mister Drovetti. I am very glad to see you.

Он подхватил ее протянутую для поцеля руку, уже готовую бессильно упасть. Поцеловал. Стал говорить незначащие, приветственные английские фразы. Она говорила без акцента – у нее была нью-йоркская выучка, – а итальянец путался в английских словах.

– Я хочу купить у вас золотую маску, что вы купили на вернисаже у мистера Кайтоха.

– Позвольте… она мне самому нужна…

– Она вам не нужна, – она улыбнулась как можно обворожительней. – Она приносит несчастье. Вы знаете, что того, кто прикоснется к этой маске… к этим двум маскам, ждет смерть?..

Наверно, Дроветти побледнел. Она была готова спорить: точно побледнел. Как жаль, что она не видит этого. Стенька ей расскажет все потом.

– Откуда вы знаете, миссис Козаченко?.. женские фантазии…

– Ничего подобного. – Холодный вежливый голос; ледяной тон; голову держит гордо, будто сама царица. – Это не фантазии. Я не только это чувствую. Я знаю это.

– Откуда?.. Вы что, историк?.. С этими масками связаны какие-то жестокие преданья?.. если это так, все это – уже во мгле веков…

Жизель, не качай головой. Не усмехайся. Лучше расскажи ему. Расскажи ему свой сон. Свои сны, что стали сниться тебе после того, как пули, выпущенные в тебя, повредили у тебя что-то в голове, и ты стала видеть то, что не видела раньше; слышать то, чего другие люди не слышат и никогда не услышат. Сны! Вся жизнь человека – это сны. Они плетут вокруг тебя хоровод; они заманивают в свои сети. Если ты слаб – они погубят тебя. Если ты силен – ты научаешься ими владеть, как древние управляли квадригой лошадей. После раненья в голову Жизели стали еженощно сниться чудесные сны, она стала видеть и провидеть; предчувствовать и знать. Она заглядывала туда, откуда не было возврата. А она возвращалась. Она заглядывала во Время. Огонь, ударивший ей по глазам, очистил перед ней загрязненное, захламленное Время – она стала ясно, ярко видеть его великую Дорогу, Реку, текущую из светлого тумана Мертвого в сияющий океан Несбывшегося.