Антология осетинской прозы - Инал Кануков

Но тут опять в зал полилась музыка. Лучи солнца на заднике сцены, казалось, угасли, откуда-то подкрались вечерние сумерки и укрыли собой горные вершины, старые башни и сельский нихас. Трогательная колыбельная завершала выступление. Ее мелодия постепенно уходила куда-то вдаль, словно замирая в нежном дрожании на луговых колокольчиках. А потом лунный свет затопил все вокруг, и последняя нота растворилась в пространстве.

Аплодисменты сотрясали стены театра. Все встали, встал и дедушка Афай. Когда он увидел, как та пожилая женщина с букетом обнимает Зарему, на глаза у него навернулись слезы. А на сцену уже со всех сторон летели цветы. Красные, белые, синие… И казалось, что обе женщины — пожилая и совсем юная — стоят на цветочной клумбе.

Дедушка Афай продвигался к выходу, все еще испытывая такое чувство, будто Зарема весь вечер смотрела только на него. И еще ему почудилось, будто он уносит на себе чей-то незримый упрек.

Толпа вынесла его на улицу, но он даже не заметил ласкового объятия вечерней свежести. Погруженный в свои думы, дедушка Афай вышел на бульвар и остановился под деревом. Прямо над головой висела луна, и ее призрачный свет дробился в листве, молочными лужицами вспыхивал под ногами.

«Интересно, видели они меня, или нет?» — думает старый Афай, глядя на выходящую из театра публику.

А народ все еще валит оттуда, словно со свадебного пира. Все возбуждены и громко говорят, перебивая друг друга.

Вот наконец появилась Зарема с охапкой цветов в руках. Почитатели не дают ей прохода. Отец и мать крутятся возле. Особенно суетится отец — то с одним заговорит, то с другим, будто все должны его знать. А может, это он нарочно — ему, Афаю, пыль в глаза пускает? Нет, вряд ли у Заиры такой муж, чтобы выхваляться перед кем-нибудь…

Ну, чего ты прячешься? Почему бы тебе не подойти сейчас к дочери? Вон, даже чужие радуются успеху твоей внучки. Неужели ты так никогда и не забудешь той давней обиды? Ведь Зарема уже совсем взрослая!

Что это — гордость? А кому она нужна, эта глупая гордость? Ведь никто из них ничего у тебя не отнял. И неужели ты надеешься прожить больше, чем уже прожил? Доколе же можно взирать со стороны на своих детей и внуков, познавших истинное счастье? Доколе можно так болезненно остерегаться их искренней любви? Зачем же ты так упрямо лишаешь себя их ласки?

Сколько раз они пытались найти дорогу к твоему сердцу, сколько раз просили тебя не таить в душе зла! Ну, сам скажи, за что ты ненавидишь дочь и зятя? За то, что они такие любящие супруги и так преданы друг другу? За то, что вырастили такую замечательную девочку? Этим они виноваты? Разве Заира злыдня какая-то? Да, дерево можно согнуть, только пока оно молодо… Ты это хочешь сказать? Ну, а почему же не согнул? Помешал тебе кто-нибудь? Ах, опоздал! Так в этом ты сам виноват, Афай… Нет, ты все еще смотришь на жизнь по старинке. Пойди, Афай, к дочери, улыбнись внучке. Они давно этого ждут, ох как давно!..

На лбу выступил холодный пот, сердце сжало тисками. Пришлось прислониться к дереву. Так и стоял он, внезапно обессилевший, глядя вслед дорогим ему людям, пока их силуэты не исчезли из виду.

Вскоре залитая лунным светом улица совсем опустела. Может, в самом деле пойти за ними? Но эта мысль вдруг напугала его. Афай вытер лоб, расстегнул ворот и резко оторвался от дерева, будто оно жгло ему спину. Медленно двинулся он вдоль бульвара, с тревогой прислушиваясь к неровному биению сердца. Нет, ничего, пожалуй, на свежем воздухе все обойдется.

И он направился к реке.

Терек, в это время года особенно неистов. Волны его бились о набережную, словно пытались выброситься на ненавистный асфальт. Со стрежня на Афая смотрела яркая луна. Она беспечно резвилась на самой середине реки, в то время как волны набрасывались на нее, будто хотели увлечь ее в бешеном танце куда-то в темноту. Но сколько они ни старались, серебряный диск луны упрямо держался на месте, дразня их своей непреклонностью.

На набережной теперь встречались лишь редкие прохожие. Чуть выше по течению, возле старой церкви, на скамейке под деревом обосновалась молодежь. Там шел какой-то серьезный разговор. Слов старый Афай не разобрал, да и зачем ему сейчас вникать еще в чьи-то дела? Не до того ему. Достаточно собственных забот, даже больше чем достаточно. Вот если бы погас светильник, что маячит над головой на изогнутом столбе, эта было бы хорошо. Свет сейчас совсем ни к чему. И вон та парочка на другом берегу тоже ему це нужна. Только отвлекает, и ничего больше…

Неумолчно грохочет Терек. На набережную летят брызги. Прохладное дуновение ласкает лицо и шею. Афай уставился в отражение лунного диска на воде и ему кажется, что он снова в театре. Будто Зарема со своей скрипкой опять перед ним. И река взыграла то ли от музыки, то ли от его затаенного гнева. Неужели это правда была Зарема? Неужели это внучка своим искусством потрясла его до глубины души? Неужто из-за нее вдруг обмякло его могучее тело? Или просто годы дали себя знать? Но почему они выбрали именно этот вечер? Где они были вчера? Где таились все шестьдесят прожитых лет? Может, они его уже и за человека не считают? Э, нет, если так, то рано обрадовались. Афай еще за себя постоит. Несколько годочков он еще с ними потягается…

Темный небосвод прочертила падающая звезда. Она бесшумно рассекла ночной полог и исчезла. Куда же она делась? Утонула? Афай облокотился на парапет и долго смотрел на реку. Луна по-прежнему плескалась в волнах. А звезда бесследно исчезла.

Так и человек. Появится, блеснет и исчезнет из жизни. Это еще хорошо, если блеснет! А то тлеет, как сырой можжевельник, и только слезы текут от его горького дыма. Такой не то что замерзшего отогреет, а даже и светом не поделится. Из бесчувственного кремня, допустим, можно хоть искру высечь. А уж от такого искры душевной не жди. Ходит рядом с другими, но только считается человеком…

Круговорот беспокойных мыслей снова перенес Афая в прошлое. Опять перед ним сын Бексултана Савлаева. Бледный, дрожащий, он держит английское ружье.

— Твоя жизнь в моих руках, — говорит он Афаю. — Больше ждать нечего, только зря время терять. Вот он, подходящий случай поквитаться с тобой за все. За то, что посмел встать у меня на пути. За то, что послал сватов к Азаухан. За то, что хочешь отнять ее у меня.

Он по-волчьи посмотрел на Афая и прицелился.

— Опусти ружье. Если ты мужчина, не бойся скрестить клинки, — сказал Афай и взялся за рукоять кинжала.

Вместо ответа молодой Савлаев нажал на спуск, и выстрел эхом прокатился по горам. Правую ногу Афая что-то обожгло, но сгоряча он не придал этому значения, а набросился на обидчика, вырвал у него из рук ружье и что было силы хватил им об скалу. Ружье разлетелось на куски. Он помнит еще, как потом подмял под себя сына Бексултана, как схватил его за горло, но задушить не успел, потому что на выстрел прибежали люди и разняли их, а дотом на Афая надвинулось что-то огромное, земля из-под него ушла, и он провалился в темноту.

Молодого Савлаева арестовали. Афая увезли в больницу. Вскоре туда прибежала заплаканная Азаухан. Не посчиталась ни с людской молвой, ни с родительскими попреками. А для раненого Афая ее появление было лучшим лекарством. Не прикрикни тогда на него доктор, он бы, наверно, плюнул на боль и удрал бы из палаты с Азаухан.

А потом в аул привезли тело его обидчика. Рассказывали, что сын Бексултана пытался бежать из тюрьмы, но часовой пристрелил его.

Афай на похоронах не был. Он еще лежал в больнице. Не были на похоронах и его родственники. Про покойника говорили, что если уж суждено человеку быть, убитым, то для смерти безразлично — кинжалом его проткнут или дубинкой огреют.

А потом по аулу поползли из дома Савлаевых всякие измышления. Осенней изморосью они на душе у Афая, терзали ему сердце. «По вине Афая погиб наш кормилец…» «Это Афай оскорбил наш род…» «Всегда этот Афай стоял нам поперек дороги».

В роду у Афая было немало мужчин — быстро заткнули рот клеветникам. Но все же тем дело не ограничилось. Не вышло здесь, получится там. Теперь родственники погибшего стали по каплям травить ядом наговоров невинную Азаухан. Какую только напраслину на нее не возводили! И в объятиях Афая под стогом ее видели. И с каким-то кумыком в городе она гуляла. Якобы даже знахарка Уарзета от беременности ее избавила.

Бедняга Азаухан совсем извелась. Остались от нее только глаза и брови. Никакой вины она, разумеется, за собой не знала, но злобные наветы настойчиво преследовали девушку. Ее бы воля, вырвала бы она у этих грязных сплетников языки и закопала бы их под тяжелыми камнями. Да что она могла сделать?

Надолго прицепилась к ней черная молва, но все же в конце концов развеялась. Может, и не совсем исчезла, может, где-то еще и витала в воздухе, услаждая ничтожные души. Но теперь уже злобные людишки держались подальше от Афая и Азаухан. Там, где любовь двух сердец вспыхивает ярким пламенем, мошки легко сгореть могут…