Антология осетинской прозы - Инал Кануков

— Смотрите, как он похож на нашего Бибо!

— Что правда, то правда, похож на нашего Бибо, потому что это и есть наш Бибо! Взгляните поближе, — сказал Николай.

Мы все вскочили и окружили Николая. И правда, точь-в-точь Бибо!

— За отличную работу напечатали! Вот как! — с укором обратилась Дзадза к мужу.

— Тише, говорю тебе, тише! Чего зря болтаешь? Ни черта ведь не понимаешь. А я хорошо знаю, куда они оба целятся, и Николай и Бибо!

— Да куда они целятся, что это ты на самом деле? — возмутилась Дзадза.

— Молчи, говорю, раз ни черта не понимаешь. Ведь дальше своего носа ничего не видишь! У Николая есть брат, который вернулся недавно с войны, Дзамболатом, что ли, его зовут?

— А при чем тут Дзамболат? Пятое колесо в нашей телеге! — помолчав, ответила Дзадза и взглянула на мужа. Но видно было, что его слова заинтересовали ее.

— А ты вот послушай! Дзамболат тут при том, что Николай хочет женить его на дочери Бибо, Нине. Вот твой Николай и заигрывает с Бибо, печатает его портрет в газете. Он еще орден ему выхлопочет! Поняла теперь, какое колесо Дзамболат в телеге Николая? Самое переднее! А ты, старая, развесила уши и сама ничего сообразить не можешь.

И Бобо, довольный тем, что снова разгадал корни всех этих искусных «хитросплетений», еще круче загнул широкие поля белой войлочной шляпы. Вот, дескать, я каков! От меня ничего не утаишь!

— И откуда ты узнаешь чужие помыслы? Телефон, что ли, устроен в твоей голове? — сказала Дзадза и, раздосадованная, пошла в дом.

На другой день правление колхоза представило Дзадзе бричку, и она, уложив Нату, повезла ее в город. У Наты действительно оказалась малярия, и врачи сказали Дзадзе:

— Хорошая женщина, оставь на несколько дней свою дочь в больнице, мы ее осмотрим и вылечим.

Нелегко было Дзадзе оставить больную дочь в больнице, но доктора уверили ее, что Ната здесь скорее поправится. Она согласилась и вернулась домой одна.

Через несколько дней Дзадза опять приехала в больницу, Нате сделали несколько уколов, давали лекарства. Приступы у нее больше не повторялись, она была веселая, а увидев мать, так обрадовалась, что и вовсе почувствовала себя здоровой. По всему видно было, что теперь Ната пойдет на поправку, и ей разрешили вернуться домой.

Приехали мать и дочь домой. Бобо они опять застали на своем месте, под деревом. Сидит и потихоньку строгает палочку. Тому, что дочь поправилась, Бобо очень обрадовался.

— Вот если бы и мне поправиться! Как бы тогда хорошо было, — со вздохом сказал он.

— Так ты ведь бывал у врачей, папа? — спросила дочь.

— Бывать-то бывал, чтобы твоему отцу съесть твои болезни и чтобы ты у меня всегда была здорова, дочь моя! Но никак они не разберутся в моем недуге. Такая досталась мне хворь, сгинуть бы ей, проклятой!

— А знаешь, старик, что я думаю? Пошел бы ты в поле, провел бы день среди людей — может, тебе и лучше стало бы. Не обязательно же хвататься за тяжелую работу! В колхозе есть и полегче. Вот, говорят, Темыр уходит на сенокос, а на его место еще никого не назначили. Тебе там будет в самый раз.

— Какой такой Темыр? Кто он такой? — сдвинув брови, спросил Бобо.

— Как же ты не знаешь Темыра? Это наш колхозный водовоз, — с уважением сказала Дзадза.

— Ой, старуха, старуха! Ну сколько раз я тебе говорил, чтобы ты язык держала за зубами! Мне да не знать Темыра! Думаешь, я не ведаю, куда ваш Темыр целится?

— Тот целится, этот целится! Все у него целятся, — рассердилась Дзадза.

— Вот и целятся! Раз я говорю, это так и есть! И Те мыр тоже не дурак. И совсем не зря оставляет он легкую работу. Время сейчас жаркое. А в жару чего не случается! Может змея влезть в бочку? — Может! А что тогда? Может она кого ужалить? — Может! А отвечать кому за эту проклятую змею? — Темыру! Вот он и уберег себя от несчастья, а родная жена хочет меня втравить в это дело! Слышали?

— Ну и сиди дома, и держись за мой подол! Никакого несчастья тогда с тобой не случится, кроме того, что помрем мы вес с голоду! — И, окончательно рассердившись на мужа, Дзадза ушла.

Закончилась жатва. Колхозники, кто молотьбой занят, кто косьбой. Бибо, так тот день и ночь на лугу.

А Бобо по-прежнему спасается от жаркого солнца то под сливой, то под яблоней, то под развесистой грушей, — благо хлопотливая Дзадза разные деревья посадила возле дома. Да и шляпа у Бобо с широкими полями… Ната в меру сил помогает матери по дому: поправилась дочка. Дзадза все в поле и в поле.

Колхозники уж свои огороды начали убирать. Тут только и решился Бобо размять свои косточки. Вот снимал он как-то помидоры, устал и разогнулся, чтобы передохнуть. Вдруг видит: несколько бричек, доверху наполненных кукурузой, подъехали к воротам соседа.

Глаза у Бобо стали, как два сита, круглые. А тут еще подошла Дзадза.

— Что, муженек, смотришь, разинув рот? Видишь теперь, куда целился Бибо? Он-то сам лучше знал, куда он целится! Да я тоже побольше бы заработала, если бы ты хоть немного помог мне, когда наша дочка болела. А ты-то во что целишься — вот чего я не пойму!

Перевод Ю. Либединского

Максим Цагараев

МАТЕРИНСКАЯ ПЕСНЯ

Рассказ

Пусть чужая обида далекая

Мне подушкою ляжет под голову,

И пусть сердце мое одинокое

Убаюкает злобу ту голую…

Желтый фонарь, словно лунный диск, подвешенный где-то под потолком театрального зала, бросает вниз узкий сноп неверного, дрожащего света. Кругом тьма и безмолвие. Ни огонька, ни шороха. Только этот упершийся в сцену столб света, нервно подрагивающий на месте. Он приковал к себе всеобщее внимание и то ли ждет кого, то ли зовет куда.

Так проходит долгая минута. Время тянется, как в томительном сне.

Но вот полоса света дрогнула и побежала в угол сцены. Там она немного задержалась, потом метнулась в сторону и вдруг затанцевала на высокой стройной девушке. Свет скользнул по ее лицу, волнами серебристой воды пробежал по блестящим волосам, выхватил из мрака ее праздничный наряд, вспыхнув зелеными звездами на груди, сверкнув позолотой галунов и искрясь на отделке пояса.

Зал взрывается аплодисментами.

Девушка стоит посреди сцены, будто приготовилась взлететь. Она почтительно кланяется, потом прикладывает скрипку к левому плечу и уже пригибает голову, но аплодисменты не утихают. Девушка смущена, она пытается жестами остановить овацию, но аплодисменты с новой силой сотрясают зал.

Наконец публика успокаивается, в зале воцаряется тишина. На заднике сцены теперь можно рассмотреть картину утреннего пробуждения природы. Предрассветная мгла уже рассеялась над горными вершинами, отступив к облупившимся стенам старинных башен, но все еще клубится над узкими ущельями. Первые лучи солнца купаются в кипящих струях водопадов, заглядывают в умытые росой чашечки цветов, переливаются на мокрых листьях деревьев.

Правая рука девушки, держащая смычок, начинает плавное движение по струнам скрипки. И сразу где-то вдали возникают, словно из луговых цветов, звуки пастушьей свирели, а ветер уносит их к вершинам гор, к развалинам башен, к водопаду в ущелье, к нихасу в ближайшем ауле — этому традиционному месту сходок сельских жителей. И тайный шепот цветов, и свист ветра, и шум водопада, и раскаты эха в горах, и печальные звуки свирели, и даже нескончаемые людские пересуды на нихасе — все это чудесным образом вобрали в себя струны маленькой скрипки. И люди уже не видят девушку — для них она исчезла, превратилась в музыку. Они видят горы, весеннее утро, и им кажется, будто сама природа породила эту мелодию.

А потом на вершинах погасли солнечные лучи, и густые черные тучи, напоенные влагой, нависли над ущельем, заволокли привольные луга и даже закрыли своим пологом нихас в ауле. Поднялся ветер. Кругом все потемнело, и только молнии пронизывали темень своими раскаленными стрелами. Над головой беспрерывно гремело, пока небо не разорвалось с треском в нескольких местах и не хлынул ливень. Теперь отовсюду доносился шум падающей воды, и горное эхо разносило далеко окрест грохот потоков.

Но вот опять сквозь тучи пробились ласковые лучи солнца, и снова послышались звуки пастушьей свирели, сопровождаемые пением птиц, жужжанием пчел и даже сладким ароматом южного меда.

Вздох облегчения пронесся по залу.

Дедушка Афай перевел дыхание, словно сбросил с себя тяжелый груз, вытер пот со лба и незаметно оглядел соседей. Неподалеку сидела, высоко подняв голову, пожилая женщина с букетом цветов в руке. Губы у нее дрожали, будто она что-то шептала про себя. Но вот она обернулась к своей спутнице, и до дедушки Афая донеслось ее едва слышное признание:

— Меня даже озноб пробрал…