Смерть президента - Виктор Пронин

— Значит, мы с тобой, как и прежде, соратники! По одну сторону баррикад! Мы в одной лодке, на одном плоту!

— Возможно, — сдержанно ответил Цернциц.

— И Анжелика опять с нами!

— Это уже кое-что, — смягчился Цернциц.

— Ты, Ванька, сказал самое важное, что мне как будущему главе государства было необходимо перед встречей, — без улыбки произнес Пыёлдин. — Ты дал мне позицию. Теперь я знаю, что говорить, о чем молчать, кого и в каких случаях по морде бить. Теперь я знаю, от чего счет вести.

— От чего же?

— От кирпичика, Ванька!

— Да? — переспросил Цернциц. — Надо же… — Он помолчал, наклонив голову, бросил на Пыёлдина опасливый взгляд. — Каша, послушай меня… Я вот о чем подумал… А не рвануть ли нам с тобой отсюда, а? Анжелику с собой прихватим и рванем, а?

— А деньги? А выборы?

— Деньги везде есть, Каша… В других местах их еще больше. Разберемся с деньгами.

— Мы же окружены!

— А как сюда проникают люди? Тысячи, сотни тысяч бродяг просочились в Дом… Скоро здесь вся страна соберется. А если можно просочиться внутрь, значит, можно и наружу…

Пыёлдин подошел к Цернцицу и, ухватив его за пиджак, поднял из кресла, поставил перед собой, посмотрел в глаза.

— Что случилось, Ванька? — спросил он.

— Шкура, — прошептал Цернциц так тихо, будто боялся, что его может услышать собственная шкура, будто он и от нее таился. — Зудит. Чует недоброе.

— Опасность?

— Да, Каша, да.

— Снять бы с тебя эту шкуру да надеть другую… Опасность, Ванька, есть всегда, чуешь ты ее или нет.

— Не надо снимать с меня шкуру, Каша… Сама сползет, когда время придет, — грустно ответил Цернциц. — Эти жлобы… Джон-Шмон, Билл-Шмилл и прочие… Как ты думаешь, зачем они прислали Бобу-Шмобу всю эту технику? — Цернциц кивнул в сторону окна. — Думаешь, для поддержки они прислали ракетные, зенитные комплексы, танки и бронетранспортеры, солдат с атомными бомбочками в ранцах… Нет, Каша, таким образом они оккупировали страну. Эту технику они никогда не выведут. И своих солдат не выведут. Не уйдут они отсюда.

— Возможно, — кивнул Пыёлдин. — Пока у власти Боб-Шмоб. Придет другой, введет другие правила игры. А пока этот… Что с него взять?

— Думаешь, он слабак, Каша? Он очень сильный человек. Но не наш. Он ихний.

— Чей ихний? — раздраженно спросил Пыёлдин.

— Из компании Билла-Шмилла. И он никогда от них не откажется, никогда их не подведет. Он ихний, — повторил Цернциц.

— Разберемся. — Глаза Пыёлдина сузились, нашли за окном маленькую острую точку, в которую он и уставился, словно увидел в этой точке все поджидавшее его зло. — Давай, включай свою машину… Отвечу я им на вопросы, отвечу.

— Только это… Сдержанней, Каша, ладно? А то ведь они любое твое слово так повернут, так его на уши поставят, что потом не отмоешься.

— Ладно, Ванька… Мы же договорились. Не впервой. Знаешь, сколько допросов я выдержал в своей жизни? Уж так следователи слова мои поворачивали, уж так они их наизнанку выворачивали… А ничего, выжил. Так что одним допросом больше, одним меньше… Пооткинемся.

И вот вспыхнули огоньки в глубине экрана, голубоватое пламя полыхнуло по его серой поверхности, и замелькали, замелькали столицы северных и южных, западных и восточных стран, появились холеные, сексуально выверенные физиономии дикторов и дикторш. Половая привлекательность их улыбок и ужимок проверялась, устанавливалась на государственном уровне, чтобы как можно больше людей, молодых и старых, умных и дурных, поверили их словам, их выводам и доводам.

Психологи установили совершенно точно — любое слово вызывает куда большее доверие, если произносится сексуально привлекательной особью. Никак не могут поверить простодушные граждане, что и сексуальность может быть подсадной уткой, чтобы привлечь симпатии к людям подлым и лживым, богатым и чреватым.

Что делать, идут зрители на этот огонек в ночи, тянутся к нему, как к последней надежде, и обманываются, обманываются. Бывает, почувствовав подвох, спохватывается простак, но уже поздно, потому что к тому времени выманили у него самое ценное — голос, отдал он свой голос подонку и проходимцу, которого так сексуально расхваливала дикторша, ерзая на стуле от политического возбуждения, подмигивая в экран хитрыми своими гляделками, посылая в околоземное пространство оплаченные свои улыбочки-ухмылочки.

Однако Пыёлдин оставался спокоен и на заморские красоты взирал с полнейшим равнодушием, что было странно, поскольку за рубежами бывать ему не приходилось, а тюремные впечатления вряд ли могли ублажить его ненасытную душу…

Оказывается, ублажили.

Оказывается, его жизненный опыт, несмотря на некоторую односторонность, по насыщенности, по силе впечатлений, по духовной обостренности ничуть не уступал ни картинкам вылизанных улиц, ни загорелым задницам красоток, ни половым телодвижениям негритянок, которыми хитроумные режиссеры пытались привлечь к экранам как можно больше избирателей.

Закинув ногу на ногу, Пыёлдин смотрел на вступительные кадры. По правую руку от него сидел Цернциц, нервно барабаня пальцами по коленям, а по левую, ближе к сердцу — Анжелика. В направленные на нее объективы она смотрела с улыбкой, в которой можно было прочесть и снисходительное превосходство, и легкую заинтересованность, и чисто женское желание нравиться.

— Поехали, — Цернциц махнул рукой операторам, и на экране тут же возник крысоидный диктор. Не замолкая ни на единую секунду, он за короткое время успел вывалить на головы ничего не подозревающих зрителей такое количество скрытого пренебрежения, насмешливого восторга, столько диковинных слов, которых Пыёлдин начисто не понимал, что наверняка это его выступление будут еще долго изучать, как пример настоящего журналистского мастерства. Но неуязвимость его была ложной, поскольку он находился здесь же, в этом кабинете, и вел передачу отсюда же…

— Кончай трепаться, — сказал ему Пыёлдин. — Надоело.

— Как вы сказали? — живо обернулся к нему крысоид. — Трепаться? Это слово из вашего тюремного опыта?

— Шутишь? — радостно удивился Пыёлдин — крысоид сам позволял поступать с ним, как угодно.

— Иногда, — улыбнулся крысоид. — А вы, Аркадий Константинович, вы часто в своей жизни шутите?

— Это зависит от того, что называть шуткой, — медленно проговорил Пыёлдин. — От того, готов ли человек шутить.

— Я готов!

— К чему ты готов, сучий потрох? К полету с верхнего этажа?

— Вы можете мне это устроить?

— Немедленно.

— Вы, конечно, шутите? — побледнел крысоид.

— Ничуть, — Пыёлдин опустил голову, из последних сил сдерживая себя.

— Рано, Каша, — прошептал Цернциц. — Пусть потрепется…

— Что-то давно внизу асфальт не отмывали, — негромко сказал Пыёлдин, но крысоид услышал. Испугала его не сама угроза, ведущего потрясла быстрота, с которой здесь принимались решения.

А Пыёлдин и в самом деле готов был немедленно отправить нагловатого крысоида в дальний полет, из которого в Дом никто еще не вернулся. И не остановили бы его ни предстоящие выборы, ничто бы не остановило.

Эта короткая вспышка убедила Пыёлдина в том, что он действительно готов к схватке с теми людьми, которые собрались где-то в студии, чтобы задать ему свои вопросы. Он даже хотел, чтобы эти вопросы начались побыстрее, когда-то и на допросы он шел охотно, испытывая внутреннее превосходство перед следователем, который тратит столько сил и нервов, чтобы выведать у него какой-то пустяк. И лишь от Пыёлдина, от его доброй воли зависело, выдаст он следователю маленькую свою тайну или не выдаст…

И еще одно обстоятельство придавало Пыёлдину уверенности. Он вдруг ощутил, что обладает достаточными знаниями, ораторскими способностями, чтобы расправляться с самыми каверзными вопросами. В этом, собственно, не было ничего сверхъестественного, все мы знаем гораздо больше, чем нам кажется, и можем, если уж возникнет необходимость, извлечь из себя знания о чем угодно. Достаточно взять любую книгу и за две-три секунды пролистать ее страницы веером — и все, можно считать, что книга прочитана от начала до конца. Более того, вся она, до последней запятой, до типографской оплошности навсегда отпечатана в мозгах. И что бы ни случилось в будущем, вы невольно, сами того не замечая, будете учитывать и те знания, которые просочились в вас за недолгие секунды, когда мелькали перед глазами те страницы. Трудность лишь в том, чтобы эти знания извлечь из собственного подсознания.

А Пыёлдин находился как раз в приподнятом, возбужденном состоянии, когда спрятанные знания извлекались без всяких усилий с его стороны, знания, которыми он надышался в тюремных камерах, в студенческих аудиториях, почерпнул из газет, которых не читал, на которые просто мог бросить взгляд, проходя мимо газетной витрины…