Былой Петербург: проза будней и поэзия праздника - Альбин Конечный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Говоря о теме «Булгарин и натуральная школа», нельзя не коснуться вопроса о декларируемом им неприятии воспроизведения «низкой действительности», поскольку проблема эта акцентировалась исследователями и использовалась для противопоставления поэтики Булгарина и поэтики представителей «раннего русского реализма». Сфера «низкой действительности» определяется писателем как «грязная», «грубая», «физиологическая», «неприличная», как описание «голой натуры». Ей он подчеркнуто противопоставлял ту же жанровую живопись: «На картинах фламандской школы изображаются увеселения и занятия простого народа: это приятно для взоров. Но если б кто захотел представить соблазнительные сцены неприличия, то картина, при всем искусстве художника, была бы отвратительною. Самое верное изображение нравов должно подчиняться правилам эстетики…»[1194] Декларируемый здесь подход налагает запрет на воспроизведение неочищенной действительности («природы без покрова»). «Природа тогда только хороша, когда ее вымоют и причешут», пишет он в рецензии на сборник «Физиология Петербурга»[1195]. Иначе говоря, низкая действительность должна быть эстетически закодирована, причем культурным кодом для изображения низких нравов является все та же живопись Теньера и его школы[1196].
Однако в принципиальности этих критических эскапад Булгарина можно усомниться в той же мере, как и в утверждении об отсутствии различий внутри социального слоя. Сам он в ряде очерков и романов вовсе не чуждался подобных описаний[1197]. Например, в очерке «Ворожея» (1843)[1198] жилище героини описано вполне в стилистике «петербургских углов»[1199]. Кроме того, странно было слышать обвинения в «неприличностях», «непристойностях», «соблазнительных сценах» в произведениях, публиковавшихся под неусыпным оком николаевской цензуры. Мы уж не говорим о том, что жанровая фламандская живопись, в частности полотна самого Тенирса, вовсе не отличалась пуризмом.
Понятие «низкая действительность» в публицистике Булгарина – жупел, используемый в полемических целях[1200]. Напомним, что в начале 1830‐х годов «Северная пчела» в следовании «голой натуре» обвиняла Жюля Жанена и представителей французской «неистовой» школы[1201]. Но наиболее активно понятием «низкая действительность» Булгарин оперирует в полемике с Гоголем и «Отечественными записками». «Грубый язык, грязные картины униженного человечества, анатомия чувствований развращенного сердца, выходки бессильной зависти и вообще нравственный и литературный цинисм, перед которым надобно жмурить глаза и затыкать уши! И это называется литература! <…> Это так называемая новая, натуральная школа!»[1202] Следует заметить, что его оппоненты пользовались тем же оружием, называя прозу писателя «лубочными отвратительными картинами черной стороны человеческого быта, списанными грязью с грязи»[1203]. Рецензент сборника «Картины русских нравов» называет очерк «Салопница» «пленительной галереей нищих всякого рода» и не без сарказма отмечает, что «все эти образы, облеченные лохмотьями, давно ждали кисти мастера»[1204].
Куда более принципиальной и справедливой была ирония критики в адрес устаревшей поэтики произведений Булгарина. Его прозу она сравнивала с сатирической литературой прошлого века. Напомним, что первое остроумное сопоставление эстетических воззрений Булгарина с идеями «времен „Живописца“ и „Собеседника“» принадлежало Вяземскому, который еще в 1823 году назвал их «анахронизмом»[1205]. Позже это сравнение развил Белинский, сопоставивший статьи из сборника Булгарина «Комары» (1842) с заметками Страхова из «Сатирического вестника»[1206],[1207].
Действительно, образы корыстолюбивых подьячих, картежников и щеголей («денди» и «львы») высшего общества, часто встречающиеся у Булгарина, вполне укладываются в парадигму подновленных масок ябед, картежников, невежд, петиметров, галломанов, фанфаронов и щепетильников русских сатир и комедий XVIII века. Речь идет не о генезисе, а о вторичности прозы Булгарине, художественной беспомощности. В большинстве его очерков нарисованы не типы, а искусственные и ходульные типажи провинциального помещика, мелкого канцелярского чиновника (писца, титулярного советника), сутяги, купца, сидельца в лавке, лакея и т. д. Описание их построено на педалировании одной или нескольких отрицательных черт, присущих, по мнению писателя, тому или иному социальному слою. Сам автор, опережая обвинения в карикатурности, называл такие образы «нравственными портретами» и писал: «Указывая на эти резкие черты нравов, я старался извлечь из них благие последствия, т. е. несколько мудрых правил и нравоучений для утешения человечества»[1208]. Однако именно подобное морализаторство, без социальных обобщений бытового материала и психологической фактуры образа, воспринималось как архаика.
В парадигму поэтики комедии XVIII века входил и образ резонера, роль которого в очерках Булгарина исполнял его alter ego – Архип Фаддеевич Зеров, старый воин, преданный царю и отечеству. Этой традиции следовали и говорящие фамилии, персонифицирующие тот или иной порок: волокита – Бабослужкин, фанфарон – Балбесов, сутяга – Цапхапкин и т. д. Впрочем, представление о том, что литература должна не только развлекать, но и наставлять («поучать забавляя»), свойственно было и указанной польской журналистике, и очеркам Жуи. Следуя за предшественниками, Булгарин в предисловии «Истина и сочинитель» к первому собранию сочинений писал: «Цель трудов моих – польза и удовольствие моих сограждан»[1209].
Эволюция стиля и топики, наблюдаемая в русской литературе с 1820‐х по 1840‐е годы, мало коснулась очерков Булгарина. В них сохраняется тот же аллегоризм, который уже в конце 1820‐х годов Шевыревым оценивался как «смешной анахронизм» в духе Федора Глинки[1210], те же ставшие банальными сравнения («большой свет – сцена», «мир – книга», «жизнь – театр»), та же манера повествования, те же претенциозные шутки, которые начинают восприниматься как «пошлое балагурство»[1211]. Старомодной игривостью веет, например, от следующего описания любовных шашней и сплетней прислуги в «Мелочной лавке» (1835): «Здесь иногда и Амур бросает свои стрелы, но чаще всего появляется здесь важная муза истории, Клио, в маскарадном наряде из сплетней».
Повторяются расстановка и оценки персонажей. Однозначно негативно нарисованы в очерках Булгарина не только представители аристократии, но и петербургские нищие («Салопница»). Они представлены вовсе не как жертвы окружающей среды и условий, а как существа порочные, вроде воров и шулеров, не приносящие пользы обществу, обманывающие и обирающие честных горожан. Этим двум слоям (высшему и низшему) противопоставлены представители «среднего состояния», та самая читающая публика, для которой Булгарин пишет книги, издает журналы и газету, – «т. е. образованное сословие, не принадлежащее ни к так называемой знати, ни к купечеству»[1212], – провинциальные помещики, радеющие о своем хозяйстве и крестьянах, средние и бедные дворяне, служащие в гражданских или военных чинах. Образы военных (в том числе отставных) в очерках нарисованы с наибольшей симпатией и явной идеализацией: это мужественные вояки, преданные царю и отечеству. Такое пристрастное отношение к побывавшим в военных кампаниях офицерам имеет явно биографический подтекст. Кроме того, положительных героев Булгарин видит среди мещанства (особенно среди трудолюбивых петербургских немцев), и в среде купечества, а именно в той его части, которая радеет о развитии отечественной промышленности, и в чиновнике, которого описывает вполне идиллически (он читает прессу, интересуется беллетристикой, честен и не замешан во взяточничестве и мздоимстве[1213]). Правда, и представители этих слоев петербургского общества (так же, как типы торговцев, прислуги, городских низов) описаны с иронией и свысока, но именно они, по мысли Булгарина, служат процветанию России. Такая расстановка приоритетов в какой-то мере отражает идеологию официальной народности, точнее – «мещанской народности» (выражение Марка Азадовского) или «демократического консерватизма» (по определению Вадима Вацуро).
Итак, ни критика Булгариным «низкой действительности», ни ирония адептов натуральной школы над устаревшей поэтикой его нравоописательной прозы не отражали сути полемики, которая камуфлировала коренные идеологические расхождения писателя и его оппонентов, различную их «тенденциозность». Действительно, Булгарин редко описывал в деталях петербургские трущобы и язвы большого города. Но главное было не в этом, а в отсутствии в его очерках социально-обличительного пафоса, который критики демократического лагеря находили в произведениях Гоголя и справедливо отмечали в очерках
