Желябов - Александр Воронский

В начале своей речи он упомянул о беспристрастии. — Нам понадобится все мужество и вое хладнокровие… нам предстоит спокойно исследовать и оценить ко всей совокупности несмываемые пятна злодейски пролитой царственной крови, область безумной подпольной крамолы, фанатическое исповедание убийства, всеобщего разрушения— и в этой горестной, но священной работе да поможет нам бог!

Желябову было смешно выслушивать все эти превыспренние разглагольствования Иудушки, и он не удержался от добродушного смеха. И тотчас же обвинитель обрушился на него.

— Это не факт, это история, — гремел Муравьев… — Из кровавого тумана, застилающего печальную святыню Екатерининского канала, выступают перед нами мрачные облики цареубийц… но здесь меня останавливает на минуту смех Желябова, тот веселый или иронический смех, который не оставлял иго во время судебного следствия и который, вероятно, заставит его и потрясающую картину события 1 марта встретить глумлением… но… я знаю, что так и быть должно: ведь когда люди плачут, Желябовы смеются…

Воздадим Муравьеву по справедливости: это был самый удачный выпад во всей его речи.

Муравьев понимал: вопреки всяким ухищрениям "мрачные облики" выглядят героически. Их героизму подобно было что-нибудь противопоставить; но противопоставить было нечего. Оставался "обожаемый в бозе почивший монарх". И вот Муравьёв старается изобразить его самоотверженным мучеником.

— Недалеко от угла Инженерной улицы, под императорской каретою внезапно раздался взрыв, похожий на пушечный выстрел, повлекший за собой всеобщее смятение. Испуганные, еще — не отдавая себе отчета в случившемся, смутились все — не смутился лишь один помазанник божий, невредимый, но уже двумя часами отделенный от вечности. Спокойный и твердый, как некогда под турецким огнем на полях им же освобожденной Болгарии, он вышел из поврежденной кареты…

Следует известный рассказ, как Александр II наклонялся над ранеными.

Действительно, все царские прислужники очень "смутились", настолько, что походили даже на помешанных и едва ли что-нибудь как следует, и видели. Не смутились: Гриневицкий, Перовская и уж, конечно, не смутился бы и Желябов. Был ли "смущен" царь — никому неведомо.

Муравьев спешит далее выразить радость: вот, мол, злодеи-то сидят здесь на скамье подсудимых с петлями на шеях.

— Где же цареубийцы, — изощряется витийственный обвинитель, — опозорившие свою родную страну? Россия хочет их знать и голосами всех истинных сынов своих требует их достойной кары. И я считаю себя счастливым, что на этот грозный вопрос моей родины могу смело отвечать ея суду и слушающим меня согражданам; вы хотите знать цареубийц? — вот они! (Прокурор указывает энергическим движением руки на скамью подсудимых.)

Удивительно он смелый, этот Николай Валерьянович! Сколь много гражданского мужества понадобилось ему, дабы сделать такое отважное заявление!

Говоря о физических "свершителях" и об "орудиях преступления", Муравьев отмечает тонкость "исполнения снарядов" и изобретательность. Потом он переходит к "вдохновителям".

— Я утверждаю, — обличает неутомимый Цицерон, — что дрогнула бы рука, вооруженная смертоносным снарядом, и остановились бы и Ельников (Гриневицкий. — А. В.) и Рысаков, если бы за спиною их не стоял Желябов, если бы за Желябовым не стояла пресловутая "партия"… Да, для нас всех очевидно и несомненно, что злодеяние 1 марта совершено тою самою "партиею", у которой, по славам Желябова, мысль о цареубийстве составляет "общее достояние", а динамит — "общественную собственность".

Муравьев добрался до Желябова вплотную и уже не выпускает его. О чем; бы ни завел обвинитель речь, он неизменно возвращается к главному "вдохновителю"? Он везде, — уверяет Муравьев. Обещание быть спокойным, хладнокровным давно забыто, Муравьев не окупится на краски. Цвет их густо-черный.

…Мне нужно несколько остановиться на роли подсудимого Желябова в самом заговоре. При этом я постараюсь приписать ему только то значение, которое он в действительности имел, только ту роль, которую он в действительности исполнял, ни больше, ни меньше… Роль моя, говорит Желябов, была, конечно, менее деятельна и важна, чем в провинции. Там я действовал самостоятельно, а здесь — под ближайшим контролем Исполнительного комитета, о котором так часто приходится говорить Желябову, я был только исполнителем указаний, и вот Исполнительный комитет, говорит он, решив совершение в начале 1881 г., нового посягательства на цареубийство, поручил ему, Желябову, заняться ближайшей организацией этого предприятия, как любят выражаться подсудимые на своем особенном специфическом языке, или, другими словами, выражаясь языком Желябова, поручил ему учредить атаманство, атаманом которого и был подсудимый Желябов. В старые годы у нас называли атаманами людей, которые становились во главе разбойнических соединений. Я не знаю, это ли воспоминание, или другое побудило к восприятию этого звания, но тем не менее Желябов был атаманам и атаманство под его началом образовалось. Выбрав лиц достойных, годных, по его мнению, к участию в злодеянии, он составил им список и представил его на утверждение Исполнительного комитета. Исполнительный комитет, утвердив его, возвратил его Желябову, который затем привел постановление Исполнительного комитета в исполнение…

"Блестящий" Муравьев в этой, центральной части своей речи по своему политическому уровню оказался ниже некоторых своих современников-сослуживцев. Он подобрал одну из пошлейших пошлостей; пред нами, дескать, простая разбойная шайка во главе со славным атаманом Родькой-Желябовым. Все очень просто. Беспокоиться нечего. Нет никакого общественного движения, нет борьбы, революции. Разбой в Руси существовал всегда. Злодеи встречаются повсюду и во все времена. Правда, по виду подсудимые, как будто, на простых душегубов не похожи. Вот, например, Кибальчич, об усердии, ревности и о научных знаниях которого вынужден упомянуть несколько раз тот же не совсем остроумный обвинитель; или, например, дочь генерал-губернатора Софья Перовская, с которой Муравьев безмятежно играл в палочки-стучалочки. Да и Желябова только самая неприхотливая суздальская кисть может изобразить бесшабашным атаманом Родькой. Но… на что не пойдешь по нужде.

Надо же показать всему миру, что в империи российской все благопотребно, что в ней — благоденствие и мирное житие, а если и случаются такие крайне огорчительные происшествия, как смертоубийство "помазанника", то происходит это единственно от дьявола и ангелов его, принявших мрачные разбойные облики Желябова, Перовской, Кибальчича.