Белый князь - Юзеф Игнаций Крашевский

лихорадочно вырывался, когда наступил решительный момент, начал ходить хмурый и задумчивый. Перед Фридой он делал вид храброго и непоколебимого, наедине с Буськой опирался на стол, обеими руками хватался за голову и грустно суммировал.

– Что ты думаешь, глупый Бусько? Как тебе кажется? Возмём мы Иновроцлав?

– А как кажется вашей милости? – ответил краснобай. – Потому что в моих глазах что-то темно…

– Вот, и у меня темно.

Бусько указал на дверь, за которой была Фрида.

– А там что говорят?

Белый покачал головой, дал пальцем знак товарищу, чтобы громко не говорил.

– Разное… – шепнул он. – Я… я… – заикнулся он и не докончил.

– Нужно идти, – добавил он через мгновение, – время дорого… Если мы на них не поедем, они выступят против нас. Этот Ясько Кмита как в воду канул… говорят, что подобрал себе Бартоша из Вицбурга.

Он покрутил головой и начал мечтать.

– Побив их, взяв Иновроцлав, Шарлей – нечего отдыхать – мы должны идти на Брест. По крайней мере, на целую Куявию… Только тогда великополяне укрепятся; потому что они только ждут… и смотрят на меня. Я это знаю…

Бусько махнул рукой.

– Они ждут! – сказал он кисло. – А мы их разве нет? если бы они двинулись.

– Они двинутся, – сказал князь, – когда мы им покажем, что умеем воевать.

Князь встал, не заметив, что балагур пожал плечами, и пошёл в комнату Фриды.

Бусько сел на лавку возле печки и, опустив полысевшую голову, которую покрыл чёрной шапочкой, по-видимому, ещё из Дижона привезённою, начал очень тихо петь:

Собирается чибис за море,

Что-то там бедняге мешает…

Сколько бы не взлетал вверх, падает,

И на завтра снова перелёт откладывает.

Белый стоял на пороге, долго смотря на сидевшую у окна Фриду, которая, нахмурив брови, грустная, мыслями улетела куда-то, была где-то далеко за стенами замка.

Она чувствовала, что князь приближался, и, казалось, не хочет смотреть на него.

– Знаете что, – воскликнула она вдруг, – если бы не стыд и то, что в Золоторыи тоже кто-то нужен, чтобы быть начеку, когда вы все уйдёте, я села бы с вами на коня…

Белый покачал головой.

– Я бы это не позволил, – проговорил он.

– Я боюсь, – сказала Бодчанка, – боюсь.

Князь не дал ей говорить.

– Что ты не веришь в моё мужество?

– Напротив, когда дойдёт до битвы, я в нём не сомневаюсь, но быть паном себе, знать, когда принять бой и воздержаться от него, когда может выпасть неудача…

– Да, горячка боя меня легко охватит, – прервал князь, – буду стараться сдержать себя…

– И она нужна, – ответила Фрида, – но прежде всего вам нужно то убеждение, что, даже если будет неудача, вы будете сохранять дух и стойкость.

Князь никогда не мог вынести, когда ему говорили о поражении; сразу заволновался.

– У меня не может быть поражения, – отрезал он резко, – к чему делать такие предположения? У них нет больших сил, а мои уже им дали знать о себе! Былицу они знают! Кмита его помнит.

Он громко рассмеялся. Это самомнение тревожило Фриду.

– Да, мой князь, – сказала она, – Былица – ловкий противник, твои люди – смелые негодяи, но не настоящие солдаты. Я предпочла бы двадцать саксонцев моего брата Ульриха, чем целую сотню их.

Задетый этим пренебрежением к своим людям, Белый отпрянул, беспокойный и почти гневный.

– Обойдусь без ваших саксонцев, – крикнул он, – в бою они стоят крепко, это правда, но они тяжёлые и не могут повернуться.

– А как раз такие были бы тебе нужны, чтобы встали там, где стеной стать должны. Твои этого не умеют.

Белый всё больше терял терпение.

– Да! – воскликнул он. – Убегут, может, чтобы вернуться и напасть на врага, но это выносливые и безумные слуги.

Фрида слегка передёрнула плечами. По её насупленному лицу видно было, что за будущее наречённого она была не совсем спокойна. Князь, напротив, смеялся, говорил, мечтал и пытался удержать в себе веру, искусственно побуждённую. Малейшее противоречие могло её поколебать и повергнуть; поэтому он не позволял ничего, даже Фриде.

Поход за Вислу был уже приготовлен. Он должен был забрать с собой почти всех людей, потому что ему казалось, что их слишком мало, хотя очень верил в их мужество. Фрида оставалась в Золоторыи, под охраной Буськи, который глядел на своего отъезжающего пана так же грустно, как и она. Маленькая горстка гарнизона и рабочие мельника Ханки, которые строили на берегу огромные лодки, старый столяр и его зять также должны были остаться в замке, командиром которого Белый назначил Дразгу, забрав с собой Ласоту и Былицу.

Наленч, который был поначалу удивлён большой предприимчивостью и хладнокровием князя, ежедневно с ним общаясь, в разных ситуациях смотря на него вблизи, значительно ослабел в своей вере и сменил убеждение о его характере.

Он служил ему с прежним рвением, делал, что мог, – но не видел в нём человека, который мог бы стать завоевателем и героем. Не сопротивляясь настоящей экспедиции, Ласота почти от неё отговаривал, или по крайней мере хотел сделать осторожной, не советуя ставить всё на один кон. Зато Былица, льстя пану, ободрял, провоцировал и обещал великие завоевания. Князь более склонен был послушать его, чем подставить ухо советам Ласоты.

И экспедиция отправилась на Вроцлав.

VI

Оставшись одна в замке, Фрида не могла ни присесть, ни отдохнуть – такие зловещие предчувствия её терзали. Она выглядывала в окно на речку, где Ханко с плотниками трудился над кораблями и машинами, – и одно это зрелище как-то её развлекало.

Не в состоянии услышать разговоры этих людей, она только видела, что они боязливыми и враждебными взглядами одновременно смотрят на замок, что-то шепчут друг другу; Ханко тайно беседовал с зятем и беспокойно ходил.

Предчувствием женского сердца она начала опасаться этих людей, почувствовав в них врагов. Однако она приписывала это своей грусти и беспокойству, которые её переполняли, – и своим цветом всё притягивали.

Живя несколько месяцев с тем, который когда-то, несколько лет назад казался ей таким красивым, благородным, исполненным очарования – потому что тогда он испытывал скорбь по утрате жены – Фрида не могла сопротивляться разочарованию.

Она хотела ещё верить в него, облачала его во всё то, чего ему не хватало, но с каждым днём он выглядел более жалким, более слабым, почти достойным презрения. Она ужасно страдала.

Пусть был бы хоть для людей, хоть для света таким, каким она хотела, чтобы был для неё! И это было невозможно. Она с возмущением видела,