Царство юбок. Трагедия королевы - Эмма Орци

XXV

Первыми словами лорда Эглинтона, когда к нему вернулось сознание, были:

— Письмо… мадонна… Оно уничтожено… клянусь…

Он лежал в самой лучшей постели, какая нашлась у Жана Мари, на простынях, надушенных лавандой. Справа от него в маленькое, отворенное окно были видны море, небо и множество красивых судов, качавшихся на волнах. А слева, когда бы он ни обратил взор в эту сторону, пред ним был чудный, неземной образ, невольно заставлявший его вспоминать старые, слышанные им в детстве, сказки о первых впечатлениях в раю после смерти; ему казалось, что в них было много правды. Он умер — и теперь очутился в раю. Он видел пред собою лицо женщины, с устремленными на него серьезными, тревожными глазами, и ее улыбку, полную бесконечной любви и сулившую безграничное счастье.

— Мадонна! — слабо прошептал он и снова закрыл глаза. Он очень ослабел от потери крови, бреда и лихорадки, не покидавшей его ни днем, ни ночью; кроме того, он боялся, что от его пристального и долгого взгляда чудное видение может исчезнуть.

Лекарь, добрый и ласковый человек, часто навещал его. По-видимому, ране Эглинтона суждено было зажить, и ему приходилось снова вернуться к жизни с ее горестями, разочарованиями, а может быть, и унижениями.

Его упорно преследовало одно видение, — о, это был всего один миг! — его мадонна, стоящая со своей дорогой, белой рукой, протянутой между ним и смертью! Конечно, это была только греза, одна из тех грез, какие бывают у умирающих. А другой образ? Нет, это был просто лихорадочный бред; не было никаких нежных, заботливо наблюдавших за ним глаз, и женской улыбки, сулившей ему счастье.

Однажды Эглинтона навестил герцог Домон. Он прискакал на почтовых из Парижа и, пожимая больному руку, был необычайно любезен и взволнован.

— Вы должны скорей выздоравливать, милорд, — дружески сказал он. — Вы ведь теперь — герой дня. Мортемар все рассказал.

— Я не верю, — серьезно ответил Эглинтон.

Герцогу, казалось, было что-то известно по этому поводу, и он был несколько смущен.

— Нет, он — славный малый, — успокоительно проговорил он, — и знает, когда надо держать язык за зубами. Что касается Бель-Иля и де Люжака, то они получили хороший урок, и вполне заслуженный, могу вас уверить. Ну, а Гастон…

— Ах, да, герцог, что сталось с графом де Стэнвилем?

— Он немедленно покинул двор… и в немилости. Это была чудовищная дуэль, милорд, — серьезно прибавил герцог, — ведь если бы Гастон застрелил вас, это было бы простым убийством, так как, по словам Мортемара, вы не хотели стрелять.

Голова больного беспокойно задвигалась по подушке.

— Мортемар слишком много наболтал, — нетерпеливо сказал он.

— Только рассказал о дуэли… Больше ничего, честное слово! — возразил герцог. — Не было произнесено ни одного женского имени; но, я боюсь, что до двора и до публики дошли слухи о заговоре против принца Стюарта и что дуэль была сопоставлена с этим происшествием; отсюда ваша популярность, милорд, — продолжал со вздохом герцог, — и немилость, которой подвергся Гастон.

— Козел отпущения в неудавшемся заговоре?

— Бедный Гастон! Вы, конечно, очень ненавидите его, лорд?

— Я? Нисколько, честное слово!

Герцог некоторое время колебался, на его красивом лице выразилось легкое беспокойство.

— А Лидия… — осторожно начал он, — Вчера ночью она одна уехала из Парижа… и ехала день и ночь, чтобы вовремя попасть в Гавр, помочь вам и помешать Гастону. Это было, конечно, неосмотрительно с ее стороны, но ее намерения были чисты. Милорд, это — мое дитя, и я…

— Она — моя жена, герцог, — серьезно перебил его Эглинтон, — и мне не нужно уверений в чистоте ее намерений, даже от ее родного отца!

В этих немногих словах было столько глубокой веры, что герцог Домон почувствовал себя пристыженным при мысли о том, что он мог когда-нибудь сомневаться в своей дочери. Помолчав несколько минут, он сказал уже веселее:

— Его величество, конечно, очень раздражен.

— Против меня, надеюсь? — спросил Эглинтон.

— Конечно, — вздохнул герцог. — Король Людовик из-за вас стал теперь на пятнадцать миллионов беднее.

— Но зато обогатился королевством чести. Что касается миллионов, ваша светлость, то я сам предоставлю их в распоряжение его величества. Мой замок и поместья в Шуази стоят этого, — весело прибавил Эглинтон, — Как только моя слабая рука окажется в состоянии держать перо, я сделаю этот подарок французской короне.

— Вы это сделаете? — воскликнул герцог, едва веря своим ушам.

— Это мое твердое намерение, — с улыбкой ответил больной.

Громадная тяжесть свалилась с души герцога. Немилость короля, конечно, распространилась бы на всех друзей «маленького англичанина», а главным образом — на тестя Эг-линтона, присутствие которого при дворе было бы невыносимо для разочарованного монарха. Теперь же это беспримерное великодушие более чем когда-либо утвердить доверие Людовика к его первому министру, главное достоинство которого состояло в том, что он имел такого зятя.

И действительно история гласит, что герцог Домон в течение некоторого времени после