А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

— Ты чувствуешь, пахнет тут чем-нибудь? — спросил он.

— Пахнет океаном.

— А я ничего не чувствую.

Иногда они ездили в Провинстаун пообедать или поужинать. Леонард изо всех сил пытался жить сегодняшним днем. Он выполнял свои обязанности в лаборатории, стойко переносил вечера. Старался ограничивать до минимума стресс. Но через неделю после того, как было объявлено о присуждении Нобелевской премии Макгрегор, Мадлен сказала Леонарду, что у ее сестры, Элвин, «брак находится в кризисе» и что мать хочет привезти ее на Кейп, чтобы обо всем переговорить.

Леонард всегда с ужасом думал о том, что придется знакомиться с родителями подруги. Если в их размолвке с Мадлен прошлой весной и в последовавшем затем его срыве и было что-то хорошее, то лишь одно: пропала необходимость знакомиться с мистером и миссис Ханна в день выпуска. Все лето, вовсе не горя желанием показываться людям на глаза таким распухшим, в неустойчивом состоянии, Леонард успешно оттягивал встречу, скрываясь в Провиденсе. Но оттягивать ее и дальше он не мог.

День начался знаменательно, пусть и рановато, с шума из квартиры сверху, где Джейлти с Алисией предавались утехам. Здание, в котором они жили, Старбак, было перестроенным сараем, без какой-либо звукоизоляции. Судя по звукам, казалось, что Джейлти с Алисией не просто находятся с ними в одной комнате — казалось, что они в одной кровати с ними, решили перепихнуться прямо между Мадлен и Леонардом, продемонстрировать им, как это делается.

Когда все стихло, Леонард встал и пошел пописать. Он проглотил три таблетки лития с утренним кофе, наблюдая, как над бухтой встает заря. По сути, он чувствовал себя довольно прилично. Ему показалось, что сегодня у него хороший день. Он оделся немного лучше обычного — в штаны защитного цвета и белую рубашку с воротничком. В лаборатории он завел что-то из Violent Femmes и начал готовить образцы. Когда вошел Джейлти, Леонард улыбнулся ему:

— Как спалось, Викрам?

— Хорошо.

— Матрас не натер ничего?

— А ты что… Ах ты скотина!

— Я-то тут при чем? Я ничего, просто лежал в постели, никого не трогал.

— Понимаешь, Алисия только на выходные приезжает. Мадлен всегда тут, при тебе.

— Это верно, Викрам. Это верно.

— Нас что, правда слышно было?

— Не, это я так, постебаться решил.

— Не говори Алисии ничего. Не смущай ее, ладно? Договорились?

— Ваша оперная тайна умрет вместе со мной, — сказал Леонард.

Однако к десяти часам в голове начал сгущаться туман. У Леонарда заболела голова. Лодыжки у него до того отекли от задержки жидкости, что он казался себе каким-то Годзиллой, топая туда-сюда в помещении, где стояла тридцатиградусная жара. Позже, когда он вынимал из столика гребенку, рука у него задрожала, отчего в геле образовались пузырьки, и его пришлось выбросить и начать все по новой.

Вдобавок ко всему начались проблемы с кишечником. Не надо было принимать таблетки с кофе на пустой желудок. Боясь провонять туалет в лаборатории, Леонард вернулся в обед домой и с облегчением обнаружил, что Мадлен уже уехала встречать мать с сестрой. Он заперся в сортире с «Выставкой жестокости», надеясь не задерживаться там надолго, но от этих пропульсивных движений почувствовал себя до того грязным, что разделся и принял душ. Потом, вместо того чтобы снова облачиться в хорошую одежду, надел шорты с футболкой и повязал на голову бандану. Ему предстояло провести еще какое-то время в тридцатиградусной жаре — не хотелось мучиться. Сунув в один носок жестянку с табаком, он тяжело поплелся обратно в лабораторию.

Мадлен привела мать с сестрой после обеда. Филлида оказалась одновременно более церемонной и менее пугающей, чем он ожидал. Ее выговор аристократки из Новой Англии, подобного которому он не слышал нигде, кроме кинопленок с новостями 30-х годов, был воистину поразителен. Первые десять минут, пока он показывал ей лабораторию, ему все казалось, что она говорит так специально. Все это походило на визит Ее Величества. Филлида вся была — прическа и сумочка, постоянно расспрашивала высоким голосом, с удовольствием прикладывалась глазом к микроскопу и выслушивала рассказы подданного о его последних научных достижениях. Леонарду приятно было увидеть, что Филлида умна и даже обладает чувством юмора. Он перешел на роль чудаковатого ученого, начал объяснять подробности о дрожжах и на минуту почувствовал себя настоящим биологом.

Трудной частью встречи было общение с сестрой. Несмотря на уверения Мадлен, называвшей свое семейство «нормальным» и «счастливым», от Элвин шли флюиды, свидетельствовавшие об обратном. Она источала враждебность, разглядеть которую было так же легко, как синий бромофеноловый краситель. Ее пухлое веснушчатое лицо содержало все те же элементы, что и лицо Мадлен, но смешанные не в тех пропорциях. Она явно всю жизнь страдала от своего положения менее симпатичной сестры. Что бы он ни говорил, она стояла со скучающим видом; заметно было, что она испытывает какое-то физическое неудобство. Когда Мадлен увела Элвин с Филлидой, Леонард облегченно вздохнул.

В целом он решил, что визит прошел относительно неплохо. Его трясучка не слишком бросалась в глаза; ему удавалось поддерживать беседу и смотреть на Филлиду с вежливым интересом. В тот вечер, когда он вернулся домой, Мадлен встретила его в одном лишь банном полотенце. Потом и оно исчезло. Он потащил ее к постели, стараясь не слишком задумываться. Снимая штаны, он убедился в том, что у него вполне нормальная эрекция. Он попытался было шмыгнуть в эту лазейку, однако тут вмешалась проза жизни — вопросы предохранения, и она закрылась так же быстро, как и открылась. А потом, как ни стыдно ему было, он заплакал. Прижался лицом к матрасу и заревел. Кто знает, были ли эти эмоции настоящими? Может, это просто от лекарства произошло? Расчетливое существо, обитавшее в уголке его разума, смекнуло, что плач разжалобит Мадлен, сблизит их. Так и вышло. Она обняла его, как маленького, гладила его по спине, шептала, что любит его.

В тот момент он, видимо, заснул. Проснулся он в одиночестве. Наволочка была сырая, как и простыня под ним. Часы у кровати показывали 10:17. Он лежал в постели, сердце его дико билось, охваченное страхом, что Мадлен ушла навсегда. Через полчаса Леонард выбрался из постели, принял ативан и вскоре снова заснул.

В следующую пятницу, сидя в кабинете Перлмана в Массачусетской больнице, Леонард изложил свои обстоятельства.

— Я принимаю по тысяче восемьсот миллиграммов с июня. Сейчас октябрь. Уже четыре месяца прошло.

— И вы, кажется, довольно хорошо переносите литий.

— Хорошо? Посмотрите, что у меня с рукой. — Леонард вытянул ее. Она была устойчива, как скала. — Да вы подождите. Сейчас начнет трястись.

— С серозной жидкостью у вас все в порядке. Деятельность почек, деятельность щитовидной железы — все нормально. Почки выводят шлаки очень быстро. Поэтому вам и требуется столь высокая дозировка, чтобы литий продолжал оказывать терапевтическое действие.

Леонард приехал в Бостон с Мадлен, в ее «саабе». Прошлым вечером, в начале одиннадцатого, ему позвонил домой Килимник и сказал, что ему нужна партия новых образцов к следующему утру и что Леонард должен приготовить их этой ночью. Леонард отправился в лабораторию в темноте и обработал столики с гелем, визуализировал ДНК и положил изображения фрагментов Килимнику на стол. Уходя, он заметил, что кто-то, Беллер или Джейлти, оставил один из микроскопов включенным. Он уже собирался выключить подсветку, как вдруг, заметив, что на предметном столике лежит пластинка, нагнулся посмотреть.

Глядя в микроскоп, Леонард испытывал точно такое же изумление, что и в первый раз, когда ему, десятилетнему, подарили на Рождество подержанную игрушечную модель из Toys «R» Us. Кажется, будто не столько смотришь в линзу объектива, сколько ныряешь с головой в микроскопную вселенную. От того, что микроскоп не выключили, окуляр несколько перегрелся. Леонард подкрутил грубую настройку фокуса, потом тонкую, и вот они: стайка гаплоидных дрожжевых клеток, колышущихся, словно дети в прибрежных волнах в Рейс-пойнт-бич. Клетки были видны Леонарду до того ясно, что он удивился, почему они не реагируют на его присутствие; однако они оставались безучастными, как всегда, плавая в своем круге света. Даже в этой агаровой среде, где не было места эмоциям, гаплоидные клетки, казалось, воспринимали свое одинокое положение как нежелательное. Один гаплоид, в нижнем левом квадранте, нацеливался на гаплоидную клетку рядом. В этом было что-то прекрасное, напоминавшее танец. Леонарду захотелось посмотреть все представление, но на это ушел бы не один час, а он устал. Отключив подсветку, он пошел во тьме назад к своему зданию. Был уже третий час.

На следующий день Мадлен отвезла его в Бостон. Она подвозила его каждую неделю, радуясь случаю порыться часок в книжных на Гарвард-сквер. Когда они ехали по шоссе номер 6, под низко нависшим небом того же тускло-серого цвета, что и домики, рассыпанные по всему пейзажу, Леонард уголком глаза наблюдал за Мадлен. В университете, пока шел процесс уравнивания, различия в их воспитании можно было игнорировать. Но после визита Филлиды все переменилось. Теперь Леонард понял, откуда взялись некоторые особенности Мадлен: почему она говорила «конечно» вместо «конешно»; почему ей нравился вустерский соус; почему она считала, что спать с открытыми окнами, даже в морозные ночи, полезно для здоровья. Бэнкхеды не были приверженцами открытых окон. Они предпочитали окна закрывать и задергивать шторы. Мадлен была за солнечный свет и против пыли; она была за генеральную уборку, за то, чтобы выбивать коврики на перилах крыльца, чтобы держать дом или квартиру в чистоте, не допуская паутины и грязи, как не допускаешь в голову нерешительность и мрачные размышления. То, как уверенно Мадлен вела машину (она часто утверждала, что из спортсменов получаются лучшие водители), свидетельствовало о простой вере в себя, которой у Леонарда, несмотря на весь его ум и оригинальность мышления, не было. Сначала встречаешься с девушкой потому, что от одного ее вида у тебя подкашиваются ноги. Влюбляешься в нее, ни за что не хочешь упустить. И все-таки чем больше думаешь о ней, тем меньше понимаешь, кто она такая. Надежда была на то, что любовь превозмогает все различия. Такова была надежда. Леонард держался за нее — пока еще держался.