А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Но Леонард не в состоянии был понять значительную часть из сказанного Килимником — по множеству причин. Прежде всего, он несколько оторопел в присутствии знаменитости — доктора Малкила, который появился в конце зала во время речи Килимника. Элегантный, с седыми волосами, зачесанными назад с высокого лба, Малкил провел свою жену в отдельную столовую, где уже было полно старших научных сотрудников и руководителей биомедицинских компаний. Вдобавок Леонарда отвлекали замысловатое убранство стола и поданный омар, которого трудно было разделывать трясущимися руками. Сидя с повязанным вокруг шеи пластиковым нагрудником, Леонард пытался расколоть клешни, но они все время скользили по тарелке. Пользоваться крохотной вилочкой, чтобы вытащить хвост омара, он опасался и в конце концов попросил Мадлен помочь ему, добавив в качестве оправдания, что он как выходец с Западного побережья привык есть крабов. И все же Леонарду вначале удавалось угнаться за беседой. Преимущества работы с дрожжами были очевидны. Дрожжи представляли собой простые эукариотические организмы. Они обладали коротким временем генерации (от одного до двух с половиной часов). Дрожжевые клетки легко поддавались трансформации либо путем внедрения в них новых генов, либо с помощью гомологической рекомбинации. Дрожжи были организмами простого генетического устройства, особенно по сравнению с растениями или животными, и бесполезных последовательностей ДНК, мешавших делу, там было относительно мало. Все это он понимал. Но когда он положил в рот кусок омара, отчего в желудке лишь поднялась тошнота, Килимник начал говорить об «асимметрии дочерних клеток, связанной с их развитием». Он упомянул гомоталломные и гетероталломные штаммы дрожжей, стал обсуждать две работы якобы хорошо известных ученых: авторами первой были Осима и Такано, второй — Хикс и Херсковиц, как будто эти имена должны были что-то говорить Леонарду. Беллер и Джейлти кивали.

— Расщепленные молекулы ДНК, внедренные в дрожжи, способствуют эффективной гомологической рекомбинации на расщепленных концах, — говорил Килимник. — А это значит, что нам, наверно, удастся разместить наши структуры в хромосоме рядом с CDC36.

К этому моменту Леонард перестал есть и лишь прихлебывал воду. У него было ощущение, будто его мозг превращается в кашу и сочится из ушей, подобный зеленым потрохам омара у него на тарелке.

Килимник продолжал:

— Говоря коротко, нам предстоит сделать вот что: поместить инвертированный ген HO в дочерние клетки, чтобы выяснить, влияет ли это на их способность менять пол и спариваться.

Из этих слов Леонард понял только два: «пол» и «спариваться». Что такое ген НО, он не знал. Он никак не мог вспомнить, в чем разница между Saccharomyces cerevisiae и Schizosaccharomyces pombe.[28] К счастью, Килимник не задавал вопросов. Он сказал им, что они научатся всему, чего не знают, на занятиях по дрожжам, которые будет вести он сам.

После того ужина Леонард как мог пытался нагнать упущенное. Он прочел нужные статьи, работы Осимы, Хикса. Материал был не такой уж трудный, по крайней мере в кратком изложении. Но Леонарду редко удавалось дочитать предложение до конца, не отвлекаясь. То же происходило с ним на занятиях по дрожжам. Несмотря на стимулирующий эффект табака, засунутого за щеку, Леонард чувствовал, как его мысли останавливаются минут на десять кряду во время лекций Килимника. Под мышками у него разгорался пожар от страха, что в любой момент его могут вызвать и он выставит себя идиотом.

Когда занятия по дрожжам закончились, тревога Леонарда быстро обернулась скукой. Его задача была в том, чтобы подготавливать ДНК, разрезать ее эндонуклеозами рестрикции и лигировать. На это уходило много времени, но ничего трудного тут не было. Возможно, работа нравилась бы ему больше, если бы Килимник подбодрил его хоть словом или посоветовался с ним по какому-нибудь поводу. Но руководитель группы почти не появлялся в лаборатории. Большую часть времени он проводил у себя в кабинете за анализом образцов, едва поднимая голову, когда в комнату заходил Леонард. Леонард сам себе казался секретарем, который приносит корреспонденцию на подпись. Когда он встречал Килимника на территории комплекса или в столовой, тот часто не замечал его.

К Беллеру и Джейлти относились несколько лучше, но ненамного. Они начали перешептываться о переходе в другую группу. Ребята по соседству работали с генетически видоизмененными дрозофилами, пытаясь определить причину болезни Лу Герига. Что же до Леонарда, он пользовался отсутствием Килимника и устраивал себе частые перерывы, во время которых выходил за здание лаборатории покурить на прохладном морском ветерке.

Главной его задачей в лаборатории было не выдать своей болезни. Подготовив ДНК, Леонард должен был провести электрофорез препарата, что требовало работы со столиками для заливки геля. Ему всегда приходилось ждать, пока Джейлти с Беллером отвернутся, чтобы он мог вытащить из агарозного геля гребенки, поскольку никогда не знал, насколько сильный у него будет тремор в данный момент. Справившись с заливкой геля и подождав около часа, он должен был покрасить образцы бромистым этидием и визуализовать ДНК в ультрафиолете. А когда со всем этим было покончено, приходило время приниматься за следующий образец с самого начала.

Это была самая трудная задача — не перепутать образцы. Готовить ДНК, цепочку за цепочкой, сортировать, помечать, сохранять каждую, невзирая на провалы внимания и помутнения в голове.

Он каждый день считал минуты до того, как можно будет уйти. Каждый вечер, вернувшись домой, первым делом заскакивал в душ и чистил зубы. После этого, моментально почувствовав себя чистым, избавившись от неприятного вкуса во рту, он решался прилечь рядом с Мадлен на кровати или на диване, положить свою большую намокшую голову ей на колени. Это было его любимое время суток. Иногда Мадлен зачитывала вслух отрывок из романа, который читала. Если на ней была юбка, он прижимался щекой к ее гладким-прегладким бедрам. Каждый вечер, когда приходило время ужина, Леонард говорил: «Давай вообще никуда не пойдем». Но Мадлен каждый вечер заставляла его одеться, и они шли в столовую, где Леонард пытался не подать виду, что его тошнит, и не опрокинуть свой стакан с водой.

В конце сентября, когда Мадлен поехала в Бостон на свою викторианскую конференцию, Леонард едва не сломался. Все три дня, пока ее не было, он остро скучал по ней. Он то и дело звонил в ее номер в «Хайетте», но никто не брал трубку. Мадлен, когда звонила ему, обычно торопилась на ужин или на лекцию. Иногда он слышал других людей в помещении, счастливых, нормально функционирующих людей. Леонард пытался как можно дольше держать Мадлен на проводе, и стоило ей повесить трубку, как он начинал считать часы до того момента, когда можно будет позвонить ей снова. Подходило время ужина, он принимал душ, надевал чистую одежду и направлялся по дощатому настилу к столовой, но перспектива того, что придется дискутировать с Беллером и Джейлти по какому-нибудь техническому вопросу, заставляла его покупать взамен замороженную пиццу в круглосуточном магазинчике в подвале столовой. Он разогревал ее у себя в квартире и смотрел «Блюз Хилл-стрит». В воскресенье, когда тревога стала возрастать, он позвонил доктору Перлману, чтобы объяснить, как он себя чувствует. Перлман по телефону продиктовал рецепт, чтобы Леонарду дали ативан в аптеке П-тауна, и Леонард поехал забирать его, взяв у Джейлти его «хонду» под предлогом, что ему нужно лекарство от аллергии.

Вот так и вышло, что через три с половиной недели после начала работы он принимал литий и ативан, каждое утро и вечер размазывал между ягодицами каплю мази от геморроя, выпивал стакан метамусила с апельсиновым соком за завтраком, проглатывал при необходимости таблетку от тошноты, название которой забыл. Совсем один в своей замечательной квартире, среди гениев и будущих гениев, на остроконечном мысе, на краю земли.

В понедельник после обеда Мадлен вернулась с конференции, сияя энтузиазмом. Она рассказала ему о своих новых друзьях, Энн и Мег. Сказала, что хочет заниматься викторианцами, хотя Остин, строго говоря, относится к эпохе Регентства и в их число не входит. Она взахлеб говорила о том, что познакомилась с кем-то по имени Терри Касл, о том, что это за великий ученый, и Леонард испытал облегчение, узнав, что Терри Касл — женщина (а потом — не такое уж облегчение, узнав, что ей нравятся девушки). Возбуждение Мадлен по поводу будущего выглядело еще более живым на фоне внезапно остывшего энтузиазма Леонарда. Теперь он был более или менее нормален, более или менее здоров, но утратил всю свою обычную энергию и любопытство, перестал быть чувственной натурой. На закате они ходили гулять по берегу. От маниакальной депрессии Леонард отнюдь не сделался ниже ростом. Мадлен по-прежнему идеально вписывалась в его объятия. Однако теперь даже природа была для него испорчена.