Воспоминания одной звезды - Пола Негри

будто пронзило током, и я не могла ни двигаться, ни говорить. Какое достоинство излучала она, несмотря на свое невероятно одинокое существование. Я стояла, испытывая благоговейный трепет, в ожидании какого-нибудь знака от этой неподвижной фигуры. Между тем Сара Бернар одним своим присутствием полностью заполнила всю гостиную, хотя и не сделала ни малейшего движения. Наконец, ее длинный костлявый палец указал в сторону камина. «Мне порой так холодно, — сказала она, жестом подзывая меня. — Подойди-ка поближе, чтобы я тебя разглядела. Значит, ты и есть Пола Негри? Казимир часто говорит о тебе, и всегда с восторгом».

Хотя голос у нее был хрипловатый, скрипучий, но в нем порой еще слышалась та звонкость, чтобы поверить в рассказы о его волшебной силе[133]. Я почтительно приблизилась к ней. У меня было такое чувство, будто я пришла к прорицательнице и теперь ожидаю ее вердикта, который определит мою дальнейшую жизнь. В ее чуть раскосых, все еще очаровательных глазах танцевали огни пламени от камина, и благодаря полутьме я почти воочию ощутила, какой чарующей, притягательной силой ее взгляд должен был обладать в молодые годы. Удивительно, откуда ее немощные плечи черпали силы, чтобы она смогла пребывать в столь величественной позе — как настоящая королева! Сара Бернар явно обладала потрясающей, невероятной силой воли. Пусть в волосах немало седых прядей, но всякий раз, когда она улыбалась мне, на лице возникала та лучезарная радость, какая отличает юных девушек, ожидающих, что вот-вот случится какое-нибудь невероятное приключение. Из букета, который я ей принесла, она вынула одну желтую розу и вставила ее в кружевной воротник, причем так, что та почти касалась ее подбородка. «Желтый цвет всегда мне нравился больше всех», — сказала она. Это было сказано с таким апломбом, как будто розу такого оттенка никому нельзя носить, если только ее не подарила лично сама божественная Сара. Сделав величественный жест Гулевичу и как бы отпуская его, она сказала: «У тебя же наверняка есть какие-то дела. Придешь позже».

Я даже оробела, испугавшись, что останусь с нею наедине, столь величественный ореол чего-то таинственного проявился в ее облике. Казимир, улыбнувшись, отправился восвояси. Сара принялась внимательно разглядывать меня, и тут я невероятно сконфузилась, как никогда в жизни. Указав на стул, она скомандовала:

— Неси его сюда, сядь-ка рядом со мною.

И не спускала с меня глаз, пока я выполняла ее приказание. Потом вновь заговорила:

— Ну, так ты актриса, значит. Говорят, очень талантливая. А как ты распоряжаешься своим талантом?

— Собираюсь в Америку поехать, — пробормотала я робко.

— Ох, вот уж странная страна, — сказала Сара и вдруг рассмеялась. Смех ее будто пародировал потрескивание поленьев в камине. — Я сколько раз с ней прощалась, но потом все равно приезжала[134].

— Буду там сниматься в кино, — сказала я.

— Ты не стыдись этого. Я тоже снималась в фильмах.

Тут она тяжело вздохнула, и ее лицо мгновенно состарилось от бесконечной грусти.

— Только для меня это уже слишком поздно. Я даже плохо помню, что я там, в кино, могла когда-то сыграть, — добавила она, касаясь моей щеки. — Ах, вот если бы кино появилось в годы моей молодости… Ведь все, что я сделала на сцене и чего добилась, пропало навсегда и теперь хранится в памяти лишь у некоторых стариков. Мой труд вообще никак не зафиксирован, только в легендах обо мне. Правда, для художника это неважно. Для нас имеет смысл само достижение, и больше ничего!

А остальное — лишь пустые слова, даже если их много-много.

— О, мадам, если бы я смогла хотя бы наполовину добиться того же, чего добиваетесь вы, — выпалила я.

— Добивалась! В прошлом… — обрезала она, но тут же улыбнулась. — Благодарю за добрые слова. Но это такая борьба! Надо уметь сражаться, даже драться[135], чтобы взойти на самую вершину. А потом еще нужно бороться, чтобы остаться на ней. Борьба, борьба, постоянная борьба… И будут раны, их не избежать. У тебя хватит смелости на это?

— Да, — ответила я со всем пылом юности.

Сара снова рассмеялась.

— Что ж, ты, пожалуй, своего добьешься. Пусть по ходу дела придется немало пережить, например, как сгорают одна за другой все твои надежды. Но времени на сожаления попросту нет. Нельзя быть женщиной и проливать из-за этого слезы.

Она ухмыльнулась и сказала с пренебрежением в голосе:

— Для актрисы это такая роскошь — быть женщиной.

Любовники, о да, их немало[136], но все остальное — не для таких, как мы.

— Но если иного пути нет, мне ничего другого не остается.

— Запомни: ты никогда не сможешь ни превзойти собственный успех, ни пасть ниже собственных провалов. Мы живем лишь в пределах границ своего мира. — Она пожала плечами. — Ну вот, допустим, что тебе даст какое-то утешение.

Актриса поправила накидку, и цветы, лежавшие у нее на коленях, упали на пол. Попытавшись нагнуться и поднять их, она скривилась от боли. Было хорошо известно, что она почти непрестанно испытывает боль[137]. Я поспешила встать на колени, собрать цветы с пола.

Завершая наш разговор, Сара сказала любезным тоном:

— Теперь иди куда тебе нужно. Я очень устала. Если ты в какой-то момент решишь, что мой опыт тебе как-нибудь поможет, приходи безо всяких стеснений, если жива буду.

Она рассмеялась над собственной мрачной шуткой и из-за этого вновь предстала передо мною молоденькой девушкой.

В Париже пролетело несколько месяцев, и вот настало время уезжать. За два дня до отъезда я вдруг получила письмо от собственного мужа. В конверт были вложены документы для совершения процедуры гражданского развода. Евгениуш, как оказалось, познакомился с какой-то женщиной из Скандинавии и решил жениться на ней, а для этого перешел в протестанты.

В его письме не было ни извинений, ни каких-либо объяснений, он лишь констатировал свершившиеся факты. В результате я стала разведенной женщиной и могла снова выйти замуж… «Что за ирония судьбы!» — без конца вертелось у меня в голове. Однако Бену, приехавшему из Берлина, было известно даже лучше, чем Паоле, что Петроний по-настоящему, всерьез привязан к своей новой возлюбленной. Возвращаться к Петронию было поздно. Я только унизила бы себя, а не то и опозорилась, если бы попыталась вновь разжечь уже потухшее пламя любви.

Еще я поняла, что бесполезно пытаться что-то отдать или подарить Казимиру. Когда перед моим отъездом мы ужинали в последний раз, я сказала, что хотела бы кое-что оставить в Париже, и попросила его зайти в гостиницу на следующий день после полудня, чтобы это забрать.