Фараон Эхнатон - Георгий Гулиа

— Послушай, Кийа, порою ты кажешься существом сказочным.

— Что же во мне сказочного?

— Или святою…

— Это еще что?!

— Я боюсь притрагиваться к тебе.

— Обними меня.

— Мне кажется, что проснусь однажды и не увижу тебя. Все окажется сном.

— Крепче обними!

— А может быть, я — это сон?

— Сжимай же посильнее… Я люблю, когда ты причиняешь боль…

— Вдруг ты проснешься и — не будет меня…

— Молчи…

— Ты будешь плакать?

— Прошу тебя, замолчи.

— Кийа, ты будешь плакать по мне?

— Вот я зажимаю тебе рот…

Его величество с каждым днем все сильнее ощущает одно: не может без нее! Она — в сердце его. Она — жизнь его. Как он мог без нее до сих пор?.. Он прижимается губами к ее уху и шепчет едва слышно:

— А ты сына родишь?

— Я рожу много сыновей. Я молода. У нас должно быть их много. Очень много.

— Именно сына?

— Только сына. Потому что люблю тебя… А когда любишь, говорят, желания сбываются.

— Да, это правда.

— Может, я уже зачала сына?

— Может быть. У меня не было сына. Одни дочери. Я не знаю, что с ним делать-то?

— С сыном?

— Да.

— Надо сделать ему обрезание…

— Это я знаю…

— А потом растить богатыря.

— Каким образом?

— Доверь это мне, возлюбленный мой.

— Доверяю…

Он целует мочку ее уха… Упругую, как бобовое зерно…

— Откуда у тебя такая мочка?

— Она вкусная?

— Вкуснее меда.

— Она тоже твоя, любимый.

— А это?

Он мизинцем — едва-едва мизинцем, кончиком его — касается углубления в животе. Крошечного углубления на белой чаше…

— Он тоже мой, Кийа?

— Конечно.

— Совсем?

— Совсем, совсем…

— Совсем, совсем, совсем?

Его величество дурачится от счастья. От избытка чувств… Горячей щекой припадает к животу. Он словно пчела на цветке.

Она смеется. Ей приятно. Эхнатон на вершине счастья — она-то хорошо понимает!

Он спрашивает не без лукавства!

— А если я умру?

— Сначала — я.

— Если — я?

— Но ты же повелел строить гробницу для меня?

— Так что же?

— Значит, раньше умру я!

— Неправда!

И он снова припадает к ней. И снова и снова спрашивает себя: «Кто же изваял ее? Где этот величайший ваятель?» Спрашивает себя, а сам знает — кто. Не может не знать. Это он! Это он, сияющий на небе!..

Он замирает. Обнимая ее. Слившись с ней… Нет откуда она? Кто изваял ее? И почему приблизил ее к себе так поздно?!

Кийа запрокинула руки. (Подмышки у нее гладкие, словно галька морская. Они тщательно выбриты цирюльниками.) И соски тоже рвутся вслед за руками. Куда-то кверху. Или в сторону. Такие розовые. Бледно-розовые.

Глаза ее полузакрыты. Она обессилела от любви. Ибо он — сильный. Ибо он — любимый. Она родит ему сына. Еще сына. Сыновей. Сколько захочет — столько и родит…

Ночь. Глухая ночь. Спит земля. Не спит только стража. И не спит Кийа. Не спит его величество.

— Ты устал?

— И не бывало!

— Ты жаден до любви.

— До твоей любви. До твоей!

Они смотрят вверх. При свете одного-единственного светильника потолок кажется небесным шатром. Под которым летают птицы. Написанные рукою Юти…

Может быть, проходит час… Он говорит:

— Я не говорю: буду любить вечно. Однажды уже говорил. Правда, не тебе. Но мне хочется доказать это…

И снова лежат. Безмолвные. Счастливые.

Ему захотелось вина. Ей тоже. Они садятся. Полунагие. И пьют глотками. Глоточками. Порою каплями. Наслаждаясь. Как любовью. Такое хорошее вино. «Лучшее вино Атона в Ахетатоне…»

— Послушай, — говорит он, — я сочиняю указ. Я разошлю его всем хаке-хесепам. Во все провинции. Я повелю высечь слова указа на гранитных столбах. И поставить те столбы во всех провинциях. И пока будут стоять те столбы с теми текстами — будет цел и неприступен Кеми. Во веки веков!

Вспомнив об указе, его величество на радостях поднимает чару. Выше головы. На всю вытянутую руку. А потом пьет ее залпом. Единым духом…

— Если мы были вот такими, — говорит фараон и крепко сжимает кулак, — то теперь, после указа, будем такими. Это указ о том, как нам дальше жить. Он превратит Кеми в единый военный лагерь. Несокрушимый кулак! Власть провинций обратится в ничто! Власть фараона усилится неимоверно!

Его величество сжал кулак изо всей мочи. Даже косточки на тыльной стороне побелели. Хрустнули суставы. Небольшой, но внушительный кулак получился. Кийа тронула, погладила его. Одобрила:

— Хорош кулак!

Фараон доволен. Очень доволен. Посмотрим, что скажут брат Суппилулиуме, брат Душратта, брат Узиру и прочие братья-враги, чтоб им пусто было! Кеми крепок, един, как никогда. Но этого мало: он будет словно базальт! Ни единого ворчанья не услышит его величество. Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина! Как в войсках. Да еще похлеще! Это единственный путь. Для Кеми. Иного нет и быть не может!..

Фараон продолжал любоваться кулаком. Вместе с Кийей. Она согласилась с его мнением. Да, голова в государстве должна быть одна. Как сказал некий мудрец в старину: «Остальные головы должны или повиноваться, или преспокойно уходить в могилу». Одна голова — одна мысль, одна воля! И тогда можно спокойно спать. Благоденствие Кеми будет обеспечено. А Хапи будет течь при всех обстоятельствах, пока сияет на небе его величество великий Атон…

— Это так! Это так! — подтверждает фараон.

А знает ли Кийа, кем был навеян этот указ? Ну конечно, не знает! Откуда ей знать, если он ничего не говорил — ни единого слова — об этом самом писце Бакурро? Иногда бывает так: хороший совет получаешь от того, который мыслит совершенно противоположно. То есть твой советчик убежден в одном, а подсказывает тебе нечто другое. Правильное, по твоему убеждению. Неправильное, по его мнению…

— Тебе не кажется, что этот писец более не нужен?

— Нет, почему же, Кийа? Напротив, я хочу дать ему повышение.

— Это зачем же еще?

— Он будет моим постоянным советчиком. Негласным. Он посоветует одно, а я, может быть, сделаю иначе. Он человек прямой. Вроде хорошо отполированного бронзового зеркала. Нельзя же без зеркала. Верно, нельзя?

— Пожалуй.

— Вот и без Бакурро нельзя. Пускай убедится в том, что Кеми процветает вопреки его словам. Назло ему.

«…Или это новый любимец, или невинная причуда его величества? Неужели какой-то писец, неведомый миру, будет давать советы владыке Кеми? Это настолько смешно, что об этом надо молчать. Надо рассказать обо всем Маху. Он, наверно, примет меры. Наверно, примет. Маху свое дело знает…»

Фараон продолжал размышлять вслух. Он все может. Стоит пожелать ему — и Суппилулиуме будет повергнут во прах. Душратта замолчит. А этот вьюн Узиру исчезнет с лица земли. Только этого его величества пока что не желает. Тутмос Третий дошел чуть ли не до гор, которые за Митанни. А для чего? Ради дани? Пожалуй. Однако все прекратится в любой день, если нет поблизости гарнизонов. Но и гарнизоны — до поры до времени. Если говорить серьезно, вернее всякой дани — занятие вражеской страны. Не войском, но идущим за ним народом. Но кто же на Кеми желает переселиться в неопрятную Азию? Кто? Разве что преступники, которым все безразлично — что на каменоломню, что в Азию! И эфиопам тоже придется поразмыслить, почесать затылки, умерить свой пыл И ливийцам — тоже. Одним словом, Кеми поставит врагов на место. У них колени станут что вода. И кости все станут что вода!

Она слушала и радовалась. В самом деле, почему бы не прекратить все эти разговоры насчет того, что его величество трусит, боится войны, предпочитает отступление наступлению? Почему бы не развязать руки Хоремхебу? Этот…

Фараон решительно перебил ее:

— Нет, я не говорил, что начну войну. Об этом и не заикался. Я сказал нечто другое: Кеми будет словно кулак, он будет единый: с одним биением сердца, с одним дыханием, с едиными мыслями. Вот такого Кеми враги убоятся. И без войны. А воевать зачем же? Без нужды не стоит! Ведь каждую войну — рано или поздно — надо заканчивать. Но как? Сам придумаешь конец? Или его навяжут тебе? Понимаешь, Кийа, это очень многотрудное дело — война!

Да, она отдает себе отчет. И тем не менее. Надо ли без конца сдерживать Хоремхеба? Если у того чешутся руки — в добрый путь! Дорога в Азию открыта. В Эфиопию — тоже…

— Дороги войны всегда открыты, — многозначительно сказал его величество. — Хапи разливается не когда угодно А в определенное время. Для этого священная река избрала месяц тот. Не эпифи или месоре. Но — тот. Ты запомни это, Кийа.

Его мысль не требовала дальнейших пояснений.

— А еще учти, Кийа: для покорения других стран и народов недостаточно одного оружия. Колесниц боевых. Щитов непробиваемых. Копий и стрел. Пращей и палиц. Когда мы приходили в Азию, каждый солдат, кроме оружия нес с собою и своего бога: кто — Амона, кто — Атума, кто — Анубиса, кто — Тота, кто — Ра-Гора-Ахути, кто — Озириса, кто — Изиду, Шу, Маат, И не только азиаты, но и мы сами не понимали своего собственного святого воинства. А нынче? Нынче все воочию видят и превозносят единого и великого бога нашего, который сияет на небе и который избрал меня своим единственным сыном.