В доме Шиллинга - Евгения Марлитт

— Я имѣю очень мало надежды…

— Ложь! Безуміе! Вы невѣжда и не имѣете никакого понятія въ діагнозѣ. Нужно позвать другихъ.

Онъ выбѣжалъ изъ комнаты, и черезъ нѣсколько секундъ служанки и нѣкоторые изъ поденщиковъ, вернувшихся изъ малой долины, бѣжали по всѣмъ направленіямъ чтобы привести тотчасъ же докторовъ, какихъ только застанутъ.

Черезъ нѣсколько часовъ совершенно разбитый мужчина лежалъ въ ногахъ кровати, на которой быстро угасала юная жизнь: послѣднее біеніе этого молодого сердца превращало его самого въ ничто. Что будетъ онъ дѣлать безъ этой цѣли, для которой онъ, позабывъ честь и совѣсть, скоплялъ богатства въ лихорадочномъ возбужденіи. Онъ стремился поставить свой кумиръ на такую высоту, у подножiя которой тѣснится толпа и почтительно взираетъ на капиталъ, окружающій своего обладателя ослѣпляющимъ блескомъ, хотя бы онъ былъ самымъ жалкимъ и ничтожнымъ человѣкомъ по внѣшнему виду и по уму.

Достигнувъ того, къ чему стремился всѣми силами души и тѣла, онъ стоялъ теперь у могилы, въ которую не могъ даже бросить всѣ свои богатства. Куда же дѣвать ихъ?

Онъ предлагалъ докторамъ половину своего состоянія за спасеніе сына. Онъ въ отчаяніи ударялъ себя кулаками въ грудь и въ своемъ безуміи то призывалъ Бога, то отрицалъ Его всемогущество и милосердіе, а между тѣмъ припадки все становились чаще и сильнѣе. Ни разу не взглянулъ на него сознательно мальчикъ, бывшій его гордостью. Сознаніе уже давно покинуло его, а тѣло все еще боролось и страдало, это тѣло, которое онъ нѣкогда съ такимъ восторгомъ принялъ изъ рукъ акушерки и уложилъ въ колыбель съ зелеными шелковыми занавѣсками.

Въ виду такого ужаснаго конца передъ нимъ возстали съ ужасающей ясностью тѣ дни, когда родился Витъ… Ему представилась умирающая жена; «она исполнила свою обязанность и могла спокойно покинуть свѣтъ», безжалостно подумалъ онъ тогда и не чувствовалъ ни малѣйшаго горя. Ему представились по истинѣ княжескія приготовленія къ крестинамъ въ бывшей трапезной монаховъ; представились гордые кумовья «въ шелку и бархатѣ», поздравлявшіе его подъ миртовыми и апельсинными деревьями, а также слышался ему и ужасный трескъ, съ которымъ разрушился старый органъ въ день рожденія Вита.

И онъ глубже зарылся лицомъ въ одѣяло, покрывавшее ноги ребенка, подергиваемыя судорогами. Онъ не хотѣлъ болѣе думать, не хотѣлъ слышать ужаснаго голоса, шептавшаго ему, что тамъ въ тайникѣ было начало и конецъ всего зла, что, можетъ быть, его Витъ въ настоящую минуту спокойно и радостно бѣгалъ бы подъ лучами послѣполуденнаго солнца, еслибы старыя оловянныя трубы и деревянный ангелъ стояли на томъ же мѣстѣ, куда ихъ поставилъ старый аббатъ, любитель музыки, и откуда они смотрѣли въ продолженіе столѣтій на жизнь и дѣятельность честныхъ Вольфрамовъ, не выдавая никому, что подлѣ нихъ въ стѣнѣ находился тайный воровской проходъ. Проклятъ, проклятъ на вѣки тотъ день, когда тайна обнаружилась передъ послѣднимъ Вольфрамомъ и подвергла его искушенію!..

Такъ наступила ночь, и доктора разошлись одинъ за другимъ; остались только напрасно обруганный старый домовый врачъ и маіорша, не бывшая въ состояніи покинуть монастырское помѣстье, когда тамъ съ жизнью мальчика угасало горячо любимое ею родовое имя.

Она молча снова взяла въ свои руки на эти немногіе часы управленіе домомъ. Ей казалось, что она изойдетъ кровью и умретъ отъ ранъ, нанесенныхъ ей этимъ днемъ, но она хлопотала по хозяйству съ блѣднымъ неподвижнымъ лицомъ, какое прислуга привыкла видѣть у нея. Она выдала провизію изъ кладовой и приказала готовить ужинъ для прислуги, которая осталась въ этотъ день безъ обѣда… Изъ малой долины приходили вѣстникъ за вѣстникомъ съ горестными извѣстіями о несчастіяхъ, — она не допускала ни одного изъ нихъ до брата, который ничѣмъ не могъ помочь бѣдѣ и въ страшныхъ мученіяхъ искупалъ свои грѣхи у постели умирающаго сына.

Онъ не видалъ ее. Онъ только разъ поднялъ голову и заскрежеталъ, какъ бѣшеный, зубами, когда одна изъ служанокъ сострадательно подала ему стаканъ воды съ виномъ, чтобы освѣжиться. Онъ съ отвращеніемъ оттолкнулъ отъ себя питье… Онъ не замѣчалъ также и преданнаго врача. Онъ только вздыхалъ и вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ, когда маленькія ноги, къ которымъ онъ прильнулъ головой, все слабѣе и слабѣе подергивались судорогами.

Въ присутственной комнатѣ становилось все тише и тише. Однообразное журчаніе фонтана посреди двора врывалось туда черезъ открытое окно, а легкій ночной вѣтерокъ шелестѣлъ верхушками липъ и, проникая въ комнату, шуршалъ бумагами, лежавшими на столѣ въ оконной нишѣ.

На башнѣ бенедиктинскаго монастыря пробило одиннадцать часовъ, и, прежде чѣмъ раздался послѣдній ударъ, тѣло умирающаго вытянулось во весь ростъ, и, когда вскочившій съ крикомъ совѣтникъ приложилъ ухо къ открытому рту ребенка, онъ уже пересталъ дышать.

Долго онъ прижималъ къ своей груди бездушное тѣло и цѣловалъ еще теплое дѣтское лицо. Потомъ поправилъ подушки, бережно уложилъ на нихъ голову мальчика, закрылъ ему глаза и молча вышелъ изъ комнаты, даже ни разу не оглянувшись.

Маіорша сидѣла въ неосвѣщенной столовой. Дверь была отворена, и она могла видѣть все, что происходило въ присутственной комнатѣ. Она слышала какъ совѣтникъ вышелъ изъ сѣней, прошелъ по двору и захлопнулъ за собой калитку.

— Онъ пошелъ въ малую долину, — прошепталъ докторъ, когда она тихо подошла къ нему. — И какъ бы ни были плохи тамъ дѣла, для него это лучше. Тамъ его ожидаютъ тяжелыя заботы, которыя облегчатъ ему его тяжелое горе.

Докторъ также ушелъ. Маіорша закрыла нижнія окна, спустила шторы и, чтобы освѣжить воздухъ, открыла верхнія половинки оконъ… Съ минуту простояла она, какъ бы въ оцѣпенѣніи передъ трупомъ мальчика, который прошелъ по землѣ лишь для того, чтобы причинять несчастія и страданія всѣмъ окружающимъ, — и, прижавъ руку къ груди, сказала себѣ, что и она виновата въ томъ, что страстно желала продолженія рода Вольфрамовъ, и исполненіе этого приступнаго желанія было послано въ наказаніе ей.

Она погасила огонь, заперла двери и пошла въ кухню. Тамъ уставшія служанки спали, сидя на порогѣ. He будя ихъ, она убавила огонь въ лампѣ и черезъ дворъ пошла въ садъ. Первый разъ въ жизни ей некуда было приклонить голову. Совѣтникъ выгналъ ее изъ дому и унесъ въ карманѣ ключъ отъ мезонина, который, несмотря ни на что, былъ пока еще ея неоспоримой собственностью… Она сѣла на садовую скамью и хотѣла дождаться утра, чтобы тогда искать себѣ пріюта въ домѣ Шиллинга.

Звѣзды сіяли во всемъ своемъ великолѣпіи надъ монастырскимъ помѣстьемъ, надъ старымъ фронтономъ и стѣнами, въ которыхъ она играла счастливымъ ребенкомъ, мечтала гордой невѣстой и невыразимо страдала женой и матерью — страдала по своей собственной винѣ! И то, что начато было этимъ бурнымъ днемъ, докончила тихая, торжественная, молчаливая ночь, — совершился переворотъ въ женской душѣ, которая еще сегодня послѣ обѣда, преисполненная ревности и жажды мести, возмущалась при извѣстіи, что коварно покинутый, хотя еще до сихъ поръ любимый, мужъ былъ счастливъ съ другой и забылъ ее непримиримую. Она должна была бороться съ собой, чтобы въ порывѣ ненависти не броситься на прекрасную женщину, дочь ненавистной «второй» жены. Но теперь все прошло, и душа ея просвѣтлѣла…

На слѣдующее утро поразительная вѣсть разнеслась по всему городу, — совѣтникъ Вольфрамъ погибъ въ копяхъ. Люди разсказывали, что онъ пришелъ туда ночью, точно пьяный или одержимый головокруженіемъ, несмотря на всѣ увѣщанія, велѣлъ спустить себя въ шахту вмѣстѣ съ другими для спасенія погибающихъ, и, едва начали ихъ спускать, онъ вдругъ исчезъ, должно быть, у него закружилась голова, и онъ упалъ въ глубину.

36

Во всѣхъ городскихъ кружкахъ господствовало неописанное волненіе. Вѣдь несчастіе въ копяхъ уже давно предвидѣлось, но благодаря алчному упрямству владѣльца копей и легкомыслію его рабочихъ случилось то, что въ нѣсколько часовъ много здоровыхъ работниковъ, отцовъ и сыновей, погибло ужасной смертью, — очень немногіе спаслись. Многимъ въ ихъ безграничной печали и горести служило истиннымъ утѣшеніемъ и какъ бы удовлетвореніемъ то, что совѣтникъ Вольфрамъ понесетъ всю тяжесть отвѣтственности и долженъ будетъ искупить свою вину…

И вдругъ онъ умеръ — сдѣлался самъ жертвой катастрофы въ ту самую ночь, когда умеръ его единственный сынъ. Многіе считали это неизбѣжнымъ искупленіемъ его несправедливости, очевиднымъ наказаніемъ Божiимъ, другіе напротивъ предполагали, что здѣсь не обошлось безъ его собственнаго желанія.

Въ обществѣ ничего не было извѣстно о томъ, какъ и отчего умеръ Витъ. Тѣмъ сильнѣе было впечатлѣніе въ домѣ Шиллинга. Анхенъ тотчасъ же побѣжала въ мастерскую и доложила хозяину дома о случившемся, а мадемуазель Биркнеръ не имѣла никакого основанія умалчивать въ людской о блестящемъ оправданіи Адама.