В доме Шиллинга - Евгения Марлитт

Въ ней, какъ молнія, промелькнула догадка.

— Это ваше мѣсто… Кто же вы? — спросила она, чуть слышно и потухшимъ взоромъ изъ-подъ дрожавшей какъ въ лихорадкѣ руки взглянула въ лицо Мерседесъ.

— Я Мерседесъ Люціанъ, дочь маіора Люціана отъ второго брака, — отвѣчала она твердо и гордо — надо же было когда нибудь сказать это; и еслибъ даже пришлось вонзить кинжалъ въ сердце этой женщины, она не могла и не должна была молчать ни одной секунды болѣе о своемъ происхожденiи. Она стала разсказывать о своей родинѣ со всевозможной осторожностью, спокойствіемъ и хладнокровіемъ. И маіорша узнала, что человѣкъ, котораго она съ внутреннимъ удовольствіемъ считала погибшимъ послѣ того, какъ она его покинула, достигъ извѣстности и богатства, узнала, что онъ былъ счастливъ, обладая прекрасной женой, съ которой урожденная Вольфрамъ не могла равняться ни по знатности, ни по богатству. Она узнала также, что отвергнутый сынъ дѣйствительно отправился къ отцу и былъ принятъ съ распростертыми объятіями и возстановленъ во всѣхъ правахъ, какъ любимый, горячо желанный сынъ. Послѣ этихъ сообщеній послѣдовало описаніе ужасной гражданской войны, которая своими опустошительными волнами охватила ихъ счастливую страну и унесла изъ этого міра отца и сына…

Горька была чаша, которую маіорша капля за каплей должна была испить до дна, но ея гордая упрямая голова склонялась все ниже и ниже, пока не упала на руки, сложенныя на столѣ… Такъ оставалась она нѣсколько времени, какъ будто жизнь покинула ее.

Она не подняла головы и тогда, когда вдругъ ворвавшійся съ улицы черезъ открытое окно страшный шумъ прервалъ разсказъ донны Мерседесъ, не пошевелилась, когда въ комнату вошла сильно взволнованная съ сверкающими глазами Анхенъ и сообщила, что передъ монастырскимъ домомъ собралась цѣлая толпа. Жены работниковъ съ воплями и криками принесли известіе, что въ угольныхъ копяхъ вдругъ обрушилась стѣна и вода заливаетъ ихъ страшнымъ потокомъ.

— Оставьте меня! — пробормотала маіорша почти гнѣвно, едва приподнявъ голову, когда донна Мерседесъ тихо положила ей на плечо руку и хотѣла помочь ей встать.

— Какое мнѣ до этого дѣло? У брата большое состояніе, больше даже, чѣмъ нужно, — повторила она безсознательно слова, нѣкогда такъ возмутившія ее въ устахъ сына, — и если онъ не добудетъ больше ни одного куска угля, онъ можетъ перенести это. Что значитъ потеря богатства въ сравненіи съ горемъ, которое я должна переносить! О! оставьте меня!

Она опять закрыла глаза руками и, возвращаясь къ прерванному разсказу Мерседесъ, сказала, тяжело переводя духъ: «мой сынъ, мой бѣдный сынъ былъ раненъ въ грудь на порогѣ своего пылавшаго дома…»

— Да, и Якъ спасъ его, взваливъ себѣ на плечи и спрятавъ въ ближайшемъ кустарникѣ.

Далѣе донна Мереедесъ разсказала ей, какъ раненый съ невѣроятными трудностями былъ перенесенъ черезъ опустошенную страну неграми, которые еще оставались ему вѣрны, въ ея владѣнія Цамору, такъ какъ онъ желалъ умереть среди жены и дѣтей. Она описывала его тоску по матери, его страстное желаніе примириться съ ней и отдать дѣтей подъ ея защиту.

Между тѣмъ на улицѣ все снова стихло.

Анхенъ по просьбѣ дѣтей и по знаку донны Мерседесъ осталась въ комнатѣ. Она присѣла на корточки подлѣ коляски Іозе и приводила въ порядокъ куклу Паулы.

Мрачные глаза дѣвушки съ непріязненнымъ выраженіемъ останавливались на низко склонившейся у стола женской фигурѣ. Эта женщина была непреклонна, когда ея отецъ, несчастный Адамъ, въ отчаяніи стоялъ на порогѣ ея кухни, и думала успокоить израненную душу бѣднаго слуги, давъ кусокъ пирога его ребенку… На ненавистное монастырское помѣстье и его безсердечныхъ жадныхъ владѣльцевъ обрушилось наказаніе: въ угольныхъ копяхъ, изъ-за которыхъ умеръ ея отецъ, прорвалась вода и заливаетъ золотоносныя шахты, а высокомѣрная жестокая женщина, какъ сокрушенная грѣшница, не можетъ поднять головы и оплакиваетъ своего единственнаго сына, котораго никогда болѣе не увидитъ.

Вдругъ взоръ дѣвушки засверкалъ и съ маіорши перенесся на стѣну, у которой стояла зеленая кушетка. Она беззвучно точно духъ поднялась съ пола, не спуская глазъ съ деревянной рѣзьбы, и лѣниво протянувшаяся на коврѣ собака, тихо ворча, подняла голову съ лапъ и навострила уши…

— Къ сожалѣнію я не могу вручить вамъ письма моего несчастнаго брата, оно пропало у меня здѣсь вмѣстѣ съ другими важными семейными бумагами, — заключила донна Мерседесъ упавшимъ голосомъ свой разсказъ, между тѣмъ какъ маіорша медленно выпрямлялась.

— Замѣчаешь, Іозе, какая тамъ поднимается пыль? — прошептала въ эту минуту Анхенъ, указывая мальчику рукой на стѣну. — И слушай, какой тамъ шорохъ, какъ будто ощупываютъ пальцами дерево. — Слышишь?… Ты можетъ быть думаешь, что это человѣкъ? Нѣтъ! это мыши… мыши! Всѣ говорятъ это, конечно, это должно быть такъ!

И она на цыпочкахъ, затаивъ дыханіе, съ раскраснѣвшимся лицомъ, какъ будто вся ея молодая горячая кровь ударила ей въ голову, приблизилась къ стѣнѣ, и Пиратъ поднялся на ноги и съ грознымъ ворчаньемъ сталъ рядомъ съ ней, какъ бы готовясь каждую минуту броситься на ожидаемаго грызуна.

34

Ужасная катастрофа въ каменно-угольныхъ копяхъ, какъ уже сказано, ожидалась со дня на день, она внятно предупреждала о своемъ приближеніи, но рабочіе, не смущаясь этимъ, ходили взадъ и впередъ, продолжая работу, такъ какъ выписанные техники, которые должны были предотвратить опасность, ожидались съ часу на часъ, «а бѣда была еще не такъ близка», беззаботно говорили легкомысленные съ совѣтникомъ во главѣ.

Жены рудокоповъ несли своимъ мужьямъ обѣдъ и когда они шли по малой долинѣ, земля съ глухимъ шумомъ вдругъ заколебалась подъ ихъ ногами. Въ ту же минуту изъ копей выскочили двое перепуганныхъ, блѣдныхъ, какъ смерть, рудокоповъ и сообщили о страшномъ несчастіи. Они еще могли спастись, но о прочихъ, отчаянные вопли которыхъ о помощи долетѣли до нихъ, они не могли ничего сказать. Они своимъ заплетающимся отъ страха языкомъ только одно и твердили, что вода бьетъ бурнымъ потокомъ и скоро зальетъ все.

Въ первую минуту немного могли сдѣлать для спасенья погибающихъ, большая часть рабочихъ находилась въ копяхъ, и только нѣсколько человѣкъ было въ распоряженіи инспектора, но женщины съ криками и воплями побѣжали черезъ городъ къ монаcтырскому помѣстью и окруженныя цѣлой толпой, все болѣе и болѣе увеличивавшейся, ворвались въ сѣни. Страшные вопли, къ которымъ примѣшивался грозный ропотъ, звонко раздавались въ старыхъ стѣнахъ. Работники и поденщики прибѣжали съ задняго двора, а служанки заперлись въ кухнѣ, такъ какъ думали, что возбужденная толпа хочетъ убить совѣтника. He стучались, а съ проклятіями и угрозами изъ всѣхъ силъ колотили кулаками въ дверь присутственной комнаты, такъ какъ небрежный владѣлецъ копей не скоро явился.

Наконецъ задвижки отодвинулись, и совѣтникъ, блѣдный отъ испуга, показался на порогѣ.

Двадцать глотокъ разомъ сообщили ему о несчастіи.

У этого холоднаго, умѣвшаго владѣть собой человѣка, дрожали колѣни; онъ молча схватилъ свою шляпу и тотчасъ пошелъ черезъ толпу, которая послѣдовала за нимъ, и у него не хватило силы и присутствія духа освободить себя строгими словами отъ ихъ шумнаго сопровожденія. Его работники, поденщики и служанки также побѣжали за нимъ.

Витъ ничего не подозрѣвалъ объ этомъ происшествіи. Онъ спустился съ грушевого дерева, какъ только исчезло за деревьями платье тетки Терезы, побѣжалъ къ калиткѣ, которая все еще стояла настежь, затворилъ ее и заперъ. Теперь тетка должна будетъ въ кухонномъ фартукѣ, безъ шляпы и шали идти по улицѣ, если захочетъ возвратиться въ монастырское помѣстье. И подѣломъ ей! зачѣмъ она ушла къ чужимъ людямъ, которые терпѣть не могли ни его, ни папы!

Онъ пытался также снять съ кольевъ бѣлившееся полотно, которое вовсе не было украдено, какъ онъ солгалъ, скатать его и спрятать въ кусты; какъ разсердилась бы и испугалась тетка Тереза, но полотно было слишкомъ тяжело для его слабыхъ рукъ и ему пришлось отказаться отъ этой продѣлки. Поэтому онъ со злости началъ закусывать одну за другой лежавшія въ травѣ груши и бросалъ ихъ обратно, потомъ схватилъ свой самострѣлъ, чтобы стрѣлять воробьевъ.

Однако за нимъ не приходили, какъ обыкновенно, звать его обѣдать, а между тѣмъ время обѣда давно ужъ прошло.

Онъ побѣжалъ черезъ дворъ и заглянулъ въ конюшни и людскую. Двери были отворены; скотина ревѣла и мычала, но нигдѣ не было ни души, и въ людской на бѣломъ, чисто вымытомъ столѣ не лежало большого домашняго хлѣба, не дымилась огромная суповая миска, всегда аккуратно приносимая при звонѣ колокола.

Кухня также была пуста. Жаркое дымилось, супъ кипѣлъ и уходилъ черезъ край горшка, — все кипѣло, шипѣло и пѣнилось, и Витъ, хихикая отъ внутренняго удовольствія, подложилъ въ огонь лучины, пусть огонь пылаетъ, пылаетъ до тѣхъ поръ, пока не останется ни капли супу въ горшкѣ и жаркое превратится въ уголь… «Глупыя» служанки слишкомъ дерзко воспользовались отсутствіемъ тетки и собрались гдѣ нибудь болтая. И, дѣйствительно, вернувшись въ сѣни онъ увидалъ, что онѣ стоятъ у отворенной калитки и оживленно разговариваютъ.